Клас Эстергрен - Гангстеры

Когда я возвращался в гостиницу, у пешеходного перехода какая-то женщина спросила меня на ломаном немецком, как пройти к Опере. Судя по акценту, ее родным языком был английский, и я сказал, что говорю по-английски. Женщина облегченно вздохнула. Кажется, она была приятно удивлена, даже, пожалуй, чересчур. Она спросила, живу ли я в Вене. «Yes», — ответил я. Смерив меня странным, каким-то неопределенным взглядом, она развернула передо мной карту. Я быстро показал ей дорогу, решив про себя, что ей просто захотелось поговорить, чем и объясняется неопределенность ее взгляда. Она поблагодарила за помощь, мы вместе перешли улицу, мне нужно было в ту же сторону, что и ей, но я решил пойти другой дорогой, чтобы избавиться от ее общества. Сделав несколько шагов, я украдкой взглянул в ее сторону — хотел убедиться, что она смотрит мне вслед. Я бы не стал заниматься такими глупостями, не будь я совершенно уверен, что это так. Возможно, женщина просто хотела поболтать, но она имела несчастье повстречать человека, который все истолковывал на свой лад.

К моему возвращению комната была убрана. Дама в белой блузе вручила мне ключ и сказала, что мне звонили. На листке бумаги, который она протянула мне, большими буквами было написано: «Ihrer Frau!». [18] Ваша жена (нем.). Окна комнаты выходили в маленький дворик: несколько парковочных мест, въезд из переулка, напротив какое-то конторское здание. В номере было уютно, здесь не пахло ни кофе, ни хлоркой. Я сел на кровать и посмотрел на записку. Мод, разумеется, не терпелось удостовериться, что я на месте и что все идет по плану. Я лег, в ту минуту испытывая скорее усталость, чем беспокойство. Мод подождет. Я тут же уснул, прямо в пальто, и проснулся через час от того, что звонил телефон. Это была Мод. По моему голосу она поняла, что разбудила меня.

— Тебе что, не передали, что я звонила?

— Нет, — ответил я. — Мне передали, что звонила моя жена.

Мод вздохнула, давая понять, что шутка не удалась.

— Неужели ты не понимаешь, что я волнуюсь?

Тут я окончательно проснулся.

— Волнуешься?

— Конечно, волнуюсь.

— Когда я уезжал, ты не волновалась. Чего тебе волноваться сейчас?

— Ладно, забудь об этом…

Потом, уже более нейтральным голосом, она спросила, как я доехал, удобная ли гостиница и успел ли я погулять по городу. Я честно ответил на все вопросы, и мои реплики наверняка прозвучали коротко и нарочито сдержанно. Мод спросила:

— Что с тобой? Ты обиделся?..

Я признался, что все это предприятие внушает мне глубокое отвращение, о чем она и так знает, и что отвращение это с каждым днем только усиливается.

— Я не знаю, что хуже, — сказал я, — то, что я сделал в постели с тобой, или с ним в своей книге…

Она снова вздохнула, но оставила мои слова без комментария, и по ее молчанию я понял, что нарушил некий негласный договор. Означал он, думаю, следующее: все, что произошло между нами, следовало забыть и считать недействительным, временно поместить в скобки. Судьба этих скобок будет зависеть от развития событий. Если отец ее ребенка соизволит вернуться домой, к своим прежним занятиям в Стокгольме, то их надо будет просто зачеркнуть — если возможно, навсегда. Если же человек, о котором идет речь, до сих пор не изменил своего отношения к родине и собирается жить один в изгнании, то скобки эти, вероятно, можно будет раскрыть. Так я истолковал ее вздох и последовавшую за ним долгую паузу: мол, я по своей неотесанности завел разговор о том, о чем в данную минуту следовало молчать.

— Извини, — сказал я, — но мне не нравится, что ты считаешь меня своим мужем, только когда я в двух тысячах километров от дома.

— Прости, — ответила она. — Я просто хотела… соблюсти приличия. Она говорила так надменно — та женщина, что сняла трубку.

— Она носит белую блузу и жемчужное ожерелье.

— Я так и подумала.

В ту же секунду в дверь Мод позвонили.

— Это мама, — сказала она. И добавила тише: — Каждый день приносит очередной нелепый наряд для младенца.

Я пообещал позвонить ей, как только будут новости.

Незадолго до семи я уже стоял у дверей «Черного верблюда», тепло одетый, готовый провести вечер на улице, безоружный — как физически, так и морально. К тому времени я много раз прошел мимо окон ресторана, словно не хотел выпускать цель из виду; я крутился поблизости и, если отходил по какой-нибудь близлежащей улице, то тут же возвращался, как будто боялся уйти слишком далеко и оказаться за пределами силового поля, центром которого стал именно этот ресторан, словно отмеченный печатью рока, несмотря на уют и «приятную» атмосферу. Все мои действия были следствием сложных взаимоотношений, завязавшихся осенним вечером 1978 года, в спортивном клубе «Европа» недалеко от Хурнстулля в Стокгольме при встрече с человеком, которого мы теперь называли Генри Морганом. Иногда мне хотелось, чтобы этой встречи вообще не было, чтобы я никогда не знал этого человека. Я проклинал его и проклинал себя за то, что поверил ему и пошел у него на поводу. Я сразу распознал в нем черты мошенника, но все равно поселился в квартире, которую он предоставил в мое распоряжение. Со временем он заставил меня открыть в себе склонность к саморазрушению, познать деструктивную сторону моей личности. Если бы не встреча с Генри Морганом, мне, возможно, удалось бы избежать этого открытия. Однако в редкие минуты душевного равновесия я был готов назвать наше знакомство даже полезным, прежде всего потому что оно положило начало этой истории, одним из действующих лиц которой стал и я сам. Однажды начатое повествование теперь близилось к кульминации, к переломному моменту, по всей видимости, неизбежному, и мне, несмотря ни на что, удалось убедить себя в том, что я к этому готов, что я предусмотрел все варианты и продумал все пути к отступлению, что жизнь моя вне угрозы. Но я ошибался, ошибался как никогда.

Вечер только начинался, и многие столики еще пустовали. Мне предложили занять удобное место в углу, откуда было видно все заведение. Официант спросил, жду ли я кого-то еще. На всякий случай, я ответил, что не жду. По одному из многочисленных сценариев, что прокручивались в моей голове, Генри мог вообще не появиться. Если официант накрыл на двоих, а ты весь вечер просидел один, значит, ты потерпел поражение, которое надо как-то объяснить, обыграть с натужной улыбочкой, провоцируя окружающих на разговоры о несчастной любви и на жалость к покинутому. Поскольку в этом деле я и так считал себя проигравшим, то не хотел выставлять свой проигрыш напоказ.

Мне принесли меню, и я сразу заказал бутылку вина. В перечне блюд был гуляш, шницель и прочие традиционные яства. С притворным интересом изучая меню, я время от времени поглядывал в зал, особенно когда дверь отворялась и в ресторан входили новые посетители. Я взглянул на часы — была четверть восьмого. Когда я взглянул на часы во второй раз — была уже половина. После двух бокалов вина желудок свело от боли. Я не ел уже больше суток и потерял всякий аппетит, но понимал, что мне надо съесть хоть что-нибудь, иначе будет еще хуже. Я выбрал гуляш. Официант сказал, что это отличный выбор, и когда он ушел, я снова обвел взглядом зал. Никому не было до меня дела. Если бы с тех пор не прошло столько лет, если бы время не расставило все по своим местам, я бы наверняка заявил или, по крайней мере, предположил, что в тот момент мне было не по себе по нескольким причинам, в частности, из-за того, что мне казалось, будто за мной наблюдают. Я бы непременно заставил себя в это поверить, я бы приложил немало труда, чтобы вызвать это особое ощущение скрытого наблюдения, я бы обязательно попытался передать в словах ту неизмеримую силу, не поддающуюся научному наблюдению, но заставляющую нас порой обернуться, — силу невидимого взгляда. Мне хочется верить, что время привнесло в эту историю свою правду, поэтому я воздержусь от подобных попыток, чтобы не сказать запрещенных приемов. На самом деле я сидел в своем углу, в венском ресторане, перед полупустой бутылкой красного вина, убежденный, что наблюдатель здесь — я. В зале были и отдельные пары, и компании побольше, и несколько одиноких мужчин. Точнее — четверо. Генри среди них не было.