Клас Эстергрен - Гангстеры

— Видимо, это тоже было наивно с моей стороны — хвастаться этим перед Камиллой, — сказал он. — В своем деле мне удалось достичь вершины, но в ее глазах я был кругом не прав. Она ненавидит все эти вышки мобильной связи. Она принадлежит к числу радикалов, которые сопротивляются любым переменам, в принципе. Они всегда против. Кроме того, у нее развивается паранойя по поводу радиации.

— В ее-то годы? — сказал я. — Не слишком ли она для этого молода?

— Это у нее от матери. От Аниты, моей жены… то есть вместе мы не живем, но она мне все же жена… Она этим одержима. Все время ищет в еде токсины, химию и всякую дрянь. Все, что на самом деле увидеть нельзя. Особенно то, что увидеть нельзя. Радиация, вредные выделения из строительных материалов. На двери холодильника у нее целый список. Это работа на полную ставку. Она уже обнаружила у себя все симптомы, какие только можно представить. Не знаю, о чем это говорит. О тревоге, о неудовлетворенности. Понятия не имею. Поначалу я пытался над ней подшучивать, но потом перестал. Весь мир наполнен токсинами, и смысл жизни в том, чтобы избежать отравления.

— А с тобой что? — сказал я. — Ты же и сам заражен…

— Это совсем другое.

В пассаже снова заиграл духовой оркестр. Звуки рикошетом отскакивали от стен и, несмотря на то, что все окна были закрыты, в офисе зазвучал беспечный триумфальный марш «When the Saints…». Конни молча стоял у окна и смотрел на все происходящее сверху вниз. Оркестр должен был маршировать туда и обратно вдоль протяженного пассажа весь день, и вскоре после того, как музыканты отправились в западном направлении, звуки музыки стихли, уступив место призрачной тишине, нарушаемой только глухими ударами большого барабана, звучащими подобно сердцебиению, какому угодно, но не беспечному — учащенному и сильному, с редкими, но долгими паузами, от которых становилось не по себе.

— Все началось с рождения Камиллы, — сказал Конни. — Она плакала. Сутками. Она так много плакала, что мы чуть с ума не сошли. Ты знаешь, что такое ребенок, который плачет?

— Ну, да… — ответил я. — Думаю, да.

— Орет, как резаный, — сказал он. — Днем и ночью.

— Ну, нет, такого у меня не было.

— Тогда ты и представить себе этого не можешь. Это пытка. Все валится из рук… Нервы на пределе… Ты начинаешь сомневаться в себе, в других, и это разрушает тебя изнутри. А когда ты окончательно сломлен, ты молишь только о пощаде, о минуте покоя… Анита была в панике, я даже боялся, что она что-нибудь сделает с ребенком. Я мог хоть иногда укрыться здесь и отдохнуть. Мы возили ее к врачу чуть ли ни каждый день. Нам говорили: «Колика. Через три месяца пройдет…» Три месяца прошло, но она продолжала плакать… Зима была холодная… — Он сделал паузу и посмотрел на меня невидящим взглядом. — Быть может, она плакала, потому что хотела нам что-то сказать, но об этом уже никто не узнает. Может, она просто не желала во всем этом участвовать… Я не знаю. Возможно, скоро все выяснится. Когда ее обнаружат…

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я. — Ты думаешь, она сделала что-то… непоправимое?

— Я просто хочу быть готовым ко всему, — сказал он. — Неужели ты этого не понимаешь?

Я кивнул. Я все прекрасно понял. А еще я понял, почему Густав перед уходом посмотрел на меня таким извиняющимся и одновременно пытливым взглядом, как будто размышлял о том, правильно ли он поступает, оставляя меня наедине с этим человеком, которого я знал лишь мельком и который, скорее всего, был на грани нервного срыва, как и любой другой, кому предстоит потерять ребенка.

— Ты сомневаешься во всем, ты пытаешься держать себя в руках, даже в половине пятого утра, ты говоришь: у нас проблема. Что нам делать? Но когда все уже проверено и все пройдено, не остается ничего, кроме тебя самого. Проблема была в нас самих, мы не могли взаимодействовать, по крайней мере, там и тогда. И ребенок чувствовал это. Она плакала, потому что все понимала. И это, скорее всего, причиняло ей боль.

Они перевернули свою жизнь вверх дном, и во времени и в пространстве, обратили ночь в день и переставили в доме всю мебель.

— Эти старые выщелоченные скамейки и столы с откидными досками, резные деревянные кресла и бюро с застревающими ящиками — все, что собирала моя жена… Я никогда не понимал, зачем. Почему современная городская квартира должна выглядеть, как кухня старинного деревенского дома, если ты сам не имеешь к деревне никакого отношения? Мне все это ни к чему, потому что я горожанин. Но жена моя в прошлой жизни жила в деревне. Анита, сотрудник Фонда социального страхования, вдруг обрела прошлую жизнь! Мы оба были на грани безумия…

— И чем все это кончилось?

Очень скоро я пожалел, что задал этот дурацкий вопрос.

— Чем? — спросил он так, словно это было очевидно. — Вот этим все и закончится.

Я предпочел пропустить его слова мимо ушей:

— Когда ребенок перестал плакать?

— Ну, тогда… — сказал он. — Тогда все было иначе. Все шло к тому, что мы скоро расстанемся. Наши отношения дали трещину, между нами разверзлась пропасть. Мы словно пережили катастрофу, в которой проявилось то, что мы не хотели видеть, выяснилось то, что мы не желали знать.

Однажды вечером Анита, его жена, встретила его в дверях — на руках у нее была их рыдающая дочь, но сама она неожиданно выглядела преображенной. Утром он оставил дома жену с ввалившимися глазами, измученную, бледную и подавленную, мать девочки, которую, казалось, все в этом мире делает несчастной, которая затихала лишь в редкие минуты полузабытья, но и тогда каждый вздох ее прерывался всхлипом. Жена и теперь была такой же бледной и усталой, но в глазах у нее появился яркий блеск. «Я знаю, что это! — сказала она. — Я точно знаю, что это! Это ток. Электричество! У нее повышенная чувствительность к электричеству…» Конни устал. Он был совершенно не готов к такому повороту событий. Он просто сказал: «Да, возможно, так оно и есть…». Он и понятия не имел, каковы будут последствия этого открытия.

Например, деревенский дом, который ждал их на юге Швеции. Его описание можно было найти в каталоге, лежащем на выщелоченном кухонном столе. Анита арендовала этот дом на три месяца. Это была старая хибара недалеко от моря, без электричества и водопровода. «Терять нам нечего, — сказала она. — Ты говоришь, что проблема в нас самих, что мы не можем взаимодействовать, по крайней мере, здесь и сейчас. Значит, это и надо изменить. Очень скоро мы будем совсем в другом месте».

— У меня не было выбора, — сказал он. — Я надолго отошел от дел. Пришлось моему отцу вернуться и снова возглавить фирму. Он был стар, но хотел этого. Мы загрузили машину и переехали в эту хибару. Мы проехали шестьдесят миль, не вынимая беруши из ушей. Приехали уже вечером, поздним вечером в начале мая…