Клас Эстергрен - Гангстеры

На втором этапе Посланник молча, спокойно созерцал свою жертву, вызывая ощущение пустоты. Эта пустота существовала в настоящем, она и была моментом настоящего, отдельным моментом, в котором разорваны все причинно-следственные связи, где нет направлений — падающее перестает падать, растущее перестает расти, вянущее перестает вянуть, и даже смерть оказывается бессильна. Перед этим Посланник обычно призывал образумиться и проявить уважение. «Его рассудочность напугала меня до смерти. Она словно бы мертва, лишена качеств…» А когда и этого оказывалось недостаточно, он обращался к противоположности — истязал жертву чувством присутствия, абсолютным, всепоглощающим чувством «здесь и сейчас» — окончательным приговором. «То, что с тобой происходит, не подлежит описанию, это невозможно передать, как будто пересказ и описание — и есть жизнь». Это можно было понять так: «сейчас» есть ад, а настоящее время — время мертвых или обреченных на смерть. Бытие без представлений, жизнь из чистых ощущений и понятий, мир бесконечных чувств: радость без причины, без границ, без протяженности — счастье как таковое, не приносящее счастья. Любовь без предмета — не причастность к любви, но любовь как таковая, без пробуждения, бесцеремонная и слепая, ослепленная самою собой. Голод, который притворяется сытостью, а оказывается жаждой. Страх, окатывающий безудержной волной, без источника, просто масса всех составляющих крови — самая чистая эссенция. Эта полнота не знает самое себя, ибо ничто не знает самого себя — понятия наполнены самими собой, своими собственными сосудами и их содержанием, ничто не стирается, ничто не растворяется, ибо действие не разворачивается, а просто случается, целиком и полностью, — такое величественное и огромное, что поглощает и уничтожает сами представления о представлениях. Это смерть слов, и все, о чем ты можешь просить — это стать словом, которое можно стереть. Но ты остаешься невысказанным, нерожденным, бессмертным и незавершенным, ты осужден на бытие без права на помилование — ведь помилование существует лишь во времени, лишь в мире мыслей и представлений. Лишь в рассказанном.

Голос, доносящийся из реклайнера, произнес:

— Его разумность напугала меня до полной утраты чувства времени. Она поглощает все рефлексы. Как бомба в Хиросиме… Женщины с грудными детьми бросали тюки и бежали прочь… Когда он закончил свою работу, у меня не осталось памяти, не осталось представлений о том, где я был — новорожденный и в то же время древний, без прошлого и без будущего, мумия со штрих-кодом… в одном бесконечном моменте настоящего… я даже не знал, мужчина я или женщина… может быть, когда-то у меня была вагина… вспоминая этого человека, я готов поверить во что угодно… Иными словами, перед тобой тот, кто живет настоящим!

Мы с Конни познали только первую часть метода: порицание и совет взяться за ум, после чего каждого из нас против его воли посвятили в тайну. Мы оба видели пример того, что происходит с человеком, если он по той или иной причине отказывается следовать рекомендациям и оказывается отлучен от всего — в первую очередь, от самого себя. Две жертвы мастерства деформации, которое власть оттачивала на протяжении многих тысяч лет, которое постоянно обновлялось, утончалось с помощью последних достижений всевозможных общественных дисциплин и, возможно, является единственной непрерывной традицией человечества — живой, витальной, захватывающей все новые сферы, новые пространства для демонстрации своей ошеломляющей эффективности, а при террористических режимах — вполне открытой. Достигнув желаемой стабильности, эта традиция прячется в тень и таится некоторое время в клиниках, в подвалах, в скрытых от посторонних глаз уголках, где день за днем повторяется чудо — кровавая операция по превращению зла в добро, жертвы в палача, того, что обычно называют «человеческим», — в противоположность. Ибо всегда остается выбор: даже пленник — раздетый, закованный в цепи, — может поддаться человеческой тоске по жене и детям и взмолиться о пощаде, забрать свои обвинения и поклясться никому не раскрывать правды, столь внезапно обнажившейся перед ним. Но тот, кто упорствует в своих притязаниях, уверенный в собственной правоте, вынужден осознать бесчеловечность своего упрямства — когда интимность части, воспоминания, растворенные в телесных жидкостях, выделения личности стекают в лужу на полу, пол оказывается над головой и течет, течет в провозглашенном злом «сейчас и навсегда», в вечном кровавом рождении мгновения, в русле мучительной одновременности.

Так он и действовал, этот представитель власти — или ее дух.

Конни ждал телефонного звонка от Посланника с сообщением о том, что удалось выяснить, допрашивая Роджера Брауна. Зная методы Посланника, можно было представить себе, как чувствует себя руководитель «Предприятия года»: у нас были все основания полагать, что разговор оказался непростым, что Работяга невзлюбил директора. Мимо окна прошел оркестр духовых инструментов. Снова вальс. Приближалось время торжественного открытия, народ собирался в освещенной части торгового пассажа напротив эркера Конни, где уже расстелили красную ковровую дорожку для мэра.

— Черт, как же я ненавижу это место… Закрою его… — Конни бросил взгляд на пассаж, и, когда снова повернулся ко мне, ему пришлось опереться на стену, чтобы не упасть — от любого движения у него кружилась голова. У Конни садилась батарейка. — После всего этого мне только закрыть его и осталось.

— Закрыть?

— Больше не могу… мне надо выбраться отсюда. От всего тошнит… Самого себя боюсь.

— Как это?

Оказалось, это чувство охватило его сразу же, как только ушел Посланник.

— Вчера… — сказал Конни. — Это же было вчера?

Я ответил, что это, наверняка, было вчера.

— Он пришел в пять, а может быть, даже без одной минуты пять… Мы разговаривали здесь. Он рассказал все, все рассказал и удалился… Я вышел в холл, чтобы проверить, действительно ли он ушел — дверь не хлопала. Но его и вправду не было. Я посмотрел на часы. Была четверть шестого. Я подумал, что часы остановились, и проверил время по телевизору. Семнадцать пятнадцать… Я позвонил Аните и спросил, который час. «Пятнадцать минут шестого», — ответила она и, разумеется, стала задавать вопросы, но мне лишь хватило сил попросить ее заткнуться, так как больше сказать было нечего. К тому же я полностью уверился, что схожу с ума. Неужели он пробыл здесь всего четверть часа?! Я вышел в холл, взял конверт, который купил у Блейзиса, и проглотил таблетку… я должен был что-то сделать, что угодно, лишь бы все изменилось. Я больше не мог оставаться в конторе и выбежал в пассаж за едой. Не поесть, а вонзить во что-нибудь зубы. Я вонзил зубы в кебаб. Не знаю, в таблетке было дело или нет… я был голоден, но в то же время меня тошнило… я готов был разреветься, но ходил, улыбаясь во весь рот, — сам видел в зеркале… я был сбит с толку и ясен рассудком, как никогда, разочарован, обижен, распален, все подряд… Как растерянный подросток…