Сергей Устинов - Все кошки смертны, или Неодолимое желание

Строго говоря, не оказалось и зала ― в обычном смысле, подразумевающем предназначенное для зрителей отдельное от сцены пространство. Не было и самой сцены. Только освещенный в настоящий момент бьющими с потолка софитами круг, за которым угадывались в полутьме раскиданные там и сям зрительские кресла.

В круге света находились двое ― высокий костлявый мужчина и пухлая коренастая женщина. Он был в потертой толстовке, из-под которой виднелись затянутые в тесное трико длинные худые ноги. На ней, как на вешалке, висел линялый сарафан, настолько свободный, что под ним даже не угадывалась грудь. Абсолютно ничего эротического в этой парочке не имелось. Они вели между собой диалог на повышенных тонах. Остановившись в дверях, я прислушался и с недоумением осознал, что текст мне смутно знаком.

― Я вас любил, как сорок тысяч братьев любить не могут! ― надсаживаясь орал тип в толстовке. Пухленькая от ужаса вжимала голову в покатые плечи.

Боже правый, да никак тут замахнулись на самого на Вильяма нашего Шекспира! Первоначально у меня и в мыслях не было прерывать творческий процесс. Но от растерянности я слишком далеко высунулся из-за прикрывающей дверь пыльной бархатной портьеры, оставшейся здесь, вероятно, еще с кондитерских времен. Потому что толстовец резко вышел из образа, обернулся в мою сторону и, пронзительно вглядываясь во тьму, капризно поинтересовался прозой:

― Иван Палыч, почему в зале посторонние? Я же просил! Невозможно заниматься!

Я сдал было назад, но обнаружил, что путь к отступлению отрезан: с тылу меня подпирали давешние работяги с пальмой наперевес. Пришлось сделать еще пару шагов вперед.

― Кто сей? ― раздался из темноты гулкий бас.

Я робко попытался ответить, но мой не поставленный должным образом голос был мало приспособлен для обмена репликами в условиях театральной акустики. Он терялся где-то вблизи меня, словно просыпанная мелочь. А бас между тем продолжал недовольно греметь, и отзвуки его грозно гуляли под сводами зала:

― Пожарник? Или снова из СЭС? Денег все равно нет, могу только билетами!

Бормотать что-либо, пялясь во тьму, из которой выплывал величественный глас, казалось бесполезным. Но я хотя бы мимикой и жестами постарался донести до невидимого собеседника, что нет, не пожарник, не из СЭС и даже деньги не нужны, не говоря уж о билетах.

― Перерыв! ― как обвал в горах, загрохотало надо мной, эхом отдаваясь в колосниках. ― И свет, свет кто-нибудь зажгите, мать вашу!

Под потолком вспыхнули люстры, а софиты, наоборот, погасли. Артисты дружно ринулись к выходу, наверное, в буфет. Я же вглядывался в зал, пытаясь понять, откуда доносится ко мне рык громоподобного худрука, но ничего среди беспорядочно расставленных кресел не находил. За моей спиной хрипели рабочие. Казалось, что теперь уже не они тащат пальму, а пальма сама влечет их своей инерцией. Наконец растение с грохотом опустилось на деревянные подмостки.

― Сюда, что ли, Иван Палыч? ― спросил один из рабочих, астматически задыхаясь.

― Правее, правее, вот так! ― проревело в ответ, и я наконец увидел худрука.

Великий и ужасный обнаружился на самой камчатке за небольшим пультом с микрофоном, чем и объяснялись его необыкновенные голосовые данные. При этом грозный Иван Палыч оказался человечком чрезвычайно маленького роста, почти лилипутом. Поэтому для управления окружающей средой восседал на высоком крутящемся стульчике, позаимствованном из какого-то бара.

― Подойдите, ― щелкнув тумблером, произнес он уже обычным, разве что усталым голосом. ― Чем могу?

Но несмотря на внешнюю жантильность вопроса, любезности в его тоне было не больше, чем у продавщицы после закрытия пивного ларька. Я все-таки решил попытать счастья, поколотившись в уже захлопнувшееся окошко. Имея в виду полученную от Цыпки, а также при более близком личном контакте информацию, я не слишком обольщался насчет того, что при имени Нинель меня здесь встретят радостными объятиями. Но и последовавшей реакции тоже, честно скажу, не ожидал.

Иван Палыч так подпрыгнул, что чуть было не свалился со своего барного стульчика. Обычными словами не передать тот поток брани, которую я услышал (слава богу, при отключенном микрофоне!) в адрес мадемуазель Шаховой, ее покойной мамы, всех прочих родственников по женской линии и меня лично ― в виде особого исключения. Оказалось, что Нинель действительно трудилась здесь некоторое время назад артисткой сексуально-эротического жанра, причем не гнушалась самых сложных для исполнения ролей. (В этом месте я, слегка оторопев, попытался хотя бы отдаленно представить себе, что такое «самые сложные для исполнения» роли в этом театре, ― но не смог, не хватило воображения.)

И ведь талантом Бог ее не обидел, со страстью, замешанной на горечи, поведал мне Иван Палыч. (Тут я тоже мог бы поспорить, стоит ли так уж легко примешивать сюда Господа, но промолчал.) А Иван Палыч, вцепившись на этот раз для верности в подлокотники барного табурета, сообщил, горя яростным негодованием, что не за тем она сюда пришла! (За чем «не за тем», снова задумался я и снова промолчал.) Но Иван Палыч, словно прочитав мои мысли, разъяснил: не за искусством, не за творчеством явилась в театр «Купидон» эта ехидна! Она приползла совсем за другим: сманить за собой наиболее морально неустойчивую часть актерского и вспомогательного коллектива! (И в третий раз меня так и подмывало спросить, какие именно критерии моральной устойчивости приняты в данном коллективе, но я опять малодушно оставил рот на замке.)

Короче, Нинель сделала то, что сделала. (Тут, кстати вспомнив хриплый смешок Цыпки, я подумал, что на один вопрос все-таки получил ответ: даже в таком учреждении подобное поведение вполне можно было квалифицировать как блядство.) Иван Палыч не сомневался, что она с самого начала была «засланным казачком». И в результате свела, как говорится, со двора нескольких лучших, да при этом самых молодых исполнителей как женска, так и мужеска пола, а заодно декоратора и светотехника.

― Чем сманила? ― поинтересовался я.

― Да чем нынче сманивают? ― почти простонал Иван Палыч. ― Деньгами, конечно! У нас-то ставки невысокие, вы же знаете: даже при Софье Власьевне театр наш отечественный всегда был на дотации. А уж теперь…

Я подумал: ирония в том, что как раз при советской-то власти театр «Купидон» точно был бы на полной самоокупаемости. И промолчал в пятый раз. А вместо этого спросил:

― А куда сманила, не знаете?

― Не знаю ― и знать не хочу! ― гневно замахал маленькими кулачками Иван Палыч. ― Небось какое-нибудь очередное шоу при роскошном борделе! Это ж надо ― бросить ради него театр! Те-а-атр! А ведь я им говорил, каждый день напоминал: не себя, не себя в искусстве надо любить, а искусство в себе! Подонки! Даже завпоста увели ― так в результате у меня реквизит авторы пьес таскают. Вместо того чтобы в зале сидеть, слушать, как произносят их текст!