Сергей Устинов - Все кошки смертны, или Неодолимое желание

― Она погибла, ― выдавил я из себя.

Мы притормозили у ядовского подъезда. С заднего сиденья не доносилось ни звука. Взглянув в зеркало, я увидел, что доктор сидит, откинувшись и плотно прикрыв глаза.

― Это точно? ― услышал я наконец.

― Точнее не бывает, ― пробормотал я. ― Она упала с балкона.

На этот раз Ядову понадобилась еще большая пауза.

― Что значит «упала»? ― спросил он отрывисто. — Сама?

― Боюсь, что нет, ― вздохнул я. ― Меня при этом не было, но есть основания полагать, что не сама…

Для человека, который еще вчера нежно называл Нинель «бедной девочкой», Ядов проявил маловато эмоций. Он произнес только одно слово:

― Плохо.

И больше ничего.

На выходе профессор продемонстрировал крепость мускулатуры. Укутанную в скатерть женщину Ядов понес на руках ― я только открывал перед ним двери. На лифте, после попытки войти туда вместе со своей ношей, не потревожив больную, он ехать отказался. Мягко ступая, почти на цыпочках, поднялся с ней к себе на третий этаж.

В прихожей доктор сразу подбородком указал мне на гостиную, не терпящим возражений тоном попросив подождать там, а сам отправился куда-то в глубь квартиры. Он отсутствовал с четверть часа, и у меня оказалось достаточно времени, чтобы осмотреться.

Собственно, осматривать в этом холостяцком жилье было особенно нечего. Громоздкая немецкая и румынская мебель шестидесятых годов. За стеклами серванта обычный набор припыленных хрусталин. Между ними с десяток сувениров ― дешевые свидетельства посещения памятных мест от Пловдива до Карловых Вар. С моей точки зрения, внимания заслуживали только во множестве украшающие стены портреты ― и то благодаря совсем уж немыслимому смешению персонажей. Да еще тем, что хозяина меньше всего заботила эстетическая сторона своего вернисажа: здесь с легкостью необычайной могли соседствовать картина в золоченой раме, окантованная жестью старая гравюра и кривовато пришпиленные кнопками к обоям вырезки из доперестроечного еще журнала «Огонек».

Сколько я ни вглядывался в эти заполонившие всю комнату лица, никакой объединяющей идеи мне не открывалось. Ну что, скажите, общего могло быть у Чайковского, Гитлера, Максима Горького и Нерона? Каша полная, и это при том, что половину лиц я вообще не идентифицировал. Например, центральное место в композиции занимал портрет маслом (именно он был в дорогой золоченой раме) какого-то бородатого мужчины, который показался мне мучительно знакомым. Но как я ни напрягался, вспомнить, кто это, так и не смог.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Я повернулся навстречу Ядову, готовый покорно выслушать весь поток обвинений. Но профессор лишь произнес с горечью:

― Устроили вы мне вечерок!

Понимая, что оправдания сейчас бессмысленны, я попытался чуть-чуть изменить русло и участливо спросил:

― Как она?

Но лучше бы мне было молчать.

― Вы еще спрашиваете! ― буркнул он, сердито насупив брови и злобно уставившись на меня. ― Я с психотерапевтической целью впервые за долгое время вывожу старую пациентку, так сказать, в свет, в ней все на грани, все очень тонко, очень ранимо, а тут вы врываетесь, как танк в посудную лавку, и провоцируете приступ!

Мне действительно было стыдно за случившееся, и после тягостной паузы я сделал еще одну попытку перевести разговор. Спросил, указывая на галерею у меня за спиной:

― Не могу понять, по какому принципу здесь собраны все эти люди?

На сей раз я угадал: профессор даже слегка смягчился лицом. Но все равно пробурчал:

― Зубы мне заговаривать не надо. Во-первых, это старое ярмарочное шарлатанство. А во-вторых, я и сам это умею.

Отодвинув от облезлого полированного стола два стула с засиженными многими задами потертой обивкой, Ядов сел сам и кивнул мне:

― Только осторожно. Клей рассохся, может и не выдержать.

Я со всеми предосторожностями опустился на этот без пяти минут антикварный раритет. И Ядов не слишком любезно, но уже без прежней откровенной неприязни, проворчал, обводя широким жестом свое художественное собрание.

― Это, если хотите, в определенном смысле тоже пациенты. У меня еще в кандидатской была глава «Психопатография гениальности». Повесил тогда как наглядное пособие, чтоб все время иметь перед глазами. Давно это было, лет тридцать уже. А снять с тех пор недосуг.

Я почувствовал, что нащупал узкую тропку, по которой, если повезет, можно перебраться от наших нынешних зыбких отношений к нормализованным настолько, чтобы продолжить доверительную беседу о семье Шаховых-Навруцких. Но для начала надо было, размеренно дыша, пройтись по этой тропиночке прогулочным шагом.

― Очень интересно! ― восхитился я. ― А о чем же была вся диссертация?

― Не так увлекательно, как кажется со стороны, — уже немного мягче пробормотал он. ― О роли наследственности в психических заболеваниях.

― Постойте, постойте, ― заинтересовался я. ― Если я правильно понимаю, все эти… э… деятели были шизиками, причем не в первом поколении?

― Не надо так упрощать, ― нахмурился Ядов. ― Во-первых, не шизиками. Такого термина, к вашему сведению, в науке нет. Психических заболеваний великое множество, но о наследственных факторах нам известно мало: не хватает материала. Все эти войны, революции, эмиграции… Гибель семейных и государственных архивов… А в результате кто из нас может достоверно рассказать о заболеваниях своих предков? Считаные единицы.

― А за людьми знаменитыми наблюдали более пристально! ― догадался я.

Он задумчиво потер пальцем переносицу и заговорил сначала как бы через силу, а потом все больше увлекаясь:

― В общем, да. Во всяком случае, не так варварски уничтожали архивы. Гений ― само по себе отклонение от нормы. А уж сколько среди них откровенно психопатических личностей, и говорить нечего. Ничто в природе не возникает на пустом месте, а возникнув, никуда потом не девается. Поскреби, и у каждого психопата найдется в роду что-нибудь этакое: нервная болезнь или на худой конец серьезное отклонение.

Ядов прервался, вяло махнув рукой:

― Да вам это не должно быть интересно. Так про что вы спрашивали? Ах, да… Как положено обывателям, нас интересуют сплетни.

И пока я раздумывал, обижаться мне на эту новую колкость или лучше не стоит, Ядов, повернувшись к стене с портретами, ткнул пальцем в дешевую репродукцию известной картины «Наполеон на острове Святой Елены»:

― Вот, например, Бонапарт. Отец ― тяжелейший алкоголик и садист. Или Гете: дядя был слабоумным, сестра страдала маниакально-депрессивным психозом. А у Льва Николаевича Толстого дед покончил самоубийством, бабка галлюцинировала, а последствия сказывались еще долго: один брат нашего классика то юродствовал, то развратничал, другой, судя по симптомам, страдал аутизмом. Плоть от плоти, кровь от крови, как раньше говорили. Ну и так далее.