Уильям Сароян - Мама, я люблю тебя

Он посмотрел на свои часы и начал читать. Было полдесятого.

Следующей была моя очередь. Стало тихо-тихо, и, по-моему, я читала так хорошо, как не читала никогда до этого, но ведь свою роль я знала наизусть. Если бы я не знала ее, то не смогла бы говорить так бойко свои слова, потому что вообще читаю я медленно.

Дальше была очередь старика, девочкиного дедушки из пьесы. У него был глубокий голос и очень приятная манера говорить. За ним читала девушка по имени Агнес Хоган.

Наконец пришла очередь Мамы Девочки. Она читала очень хорошо, но я чувствовала, что она немножко волнуется, потому что я слышала много раз, как то же самое она читала много лучше.

Так постепенно мы прочитали всю пьесу.

С минуту было полное молчание, а потом заговорили все разом, особенно те, кто до этого пьесу не читал.

Майк сказал:

— Большое вам спасибо, леди и джентльмены. Если вы вернетесь через полтора часа, то есть в два, мы прочтем ее снова.

Все поднялись, и мы с Мамой Девочкой тоже, но Майк сказал:

— Я хочу, чтобы вы остались.

— Я была хуже некуда, — прошептала ему Мама Девочка. Вид у нее был совсем несчастный.

Майк только улыбнулся.

Когда остальные актеры труппы ушли, Майк сказал:

— Настало время для разговора начистоту — это относится ко всем нам, здесь собравшимся. Эмерсон?

Эмерсон Талли потер подбородок, а потом сказал вполголоса:

— Теперь у меня работы невпроворот.

— Какой работы?

— Переписывать заново.

— Я не согласен, но потом мы об этом поговорим. Как ты нашел труппу?

— Некоторые мне очень понравились — может быть, даже слишком. По-моему, они все очень хороши.

— Есть хоть один, который… совсем не то?

— Нет. Мне они нравятся.

— Теперь ты, Оскар, — сказал Майк.

— Я музыкант, но вот что я вам скажу: никогда со сцены театра не слышал я ничего, что доставило бы мне большее удовольствие.

— А с музыкой это хорошо компонуется?

— Мне кажется — да. Мне даже кажется, что мы можем использовать ее всю — но, в конце концов, босс здесь ты, Майк.

— Я не хочу быть боссом. Прошу всех помнить: сейчас мы начинаем придавать пьесе тот вид, который она, по нашему мнению, должна иметь, так что, пожалуйста, говорите. Говорите обо всем, что вам не понравилось, обо всем, что показалось неправильным, короче — обо всем. Оскар, что ты скажешь о голосах как таковых?

— Все голоса разные, Майк, и я считаю, что им следует быть разными. Это случайность?

— Не совсем, — ответил Майк. — А что ты скажешь о разных манерах речи: не различаются ли они немножко больше, чем нужно? Я хочу сказать — в музыкальном смысле.

— Нет. Мне нравится все так, как есть.

— Есть еще какие-нибудь предложения?

— Есть еще одно. Когда они будут читать снова, не могли бы они стоять? Я хочу сказать… они видятся мне танцорами.

— Через минуту мы к этому вернемся. Кэйт?

— Что ты ожидаешь услышать от меня, Майк?

— Что? То, что у тебя на уме — а там, я знаю, немало всякого. Мы тебя слушаем.

— Эмерсону придется много потрудиться, но не в смысле переписки заново. По-моему, не надо менять ни слова. Знаете, Эмерсон, я работала со многими драматургами, и когда слова вроде бы не производят должного впечатления, то первое, что приходит им в голову, так это что слова и виноваты, и иногда так оно и есть — но только не в этом случае. Вам придется поработать с актерами.

— Кто из них тебе не нравится, Кэйт? — спросил Майк.

— Этого я не могу сказать ни об одном из них. Скажу даже, что, по-моему, ты подобрал очень удачную труппу, но не забывай, что в Нью-Йорке нет настоящего театра и нет настоящих актеров, есть только честолюбивые люди — а это совсем другое. Эмерсону предстоит за каких-нибудь две недели превратить семерых милых, но честолюбивых людей в настоящих актеров.

— С твоей помощью, думаю, это все же возможно.

— Надеюсь, — ответила Кэйт. — Конечно, пьеса — это девочка и ее мать, но если остальные не сыграют своих ролей смело, с выдумкой и, более того, талантливо — пьесы не получится.

— Но страха ты не чувствуешь? — спросил Майк.

— Конечно чувствую. Если бы не чувствовала, меня бы здесь не было. Пьеса Эмерсона мне нравится. Пожалуй, она единственная из виденных мною за последние несколько лет, которая заслуживает, чтобы тратили силы и время на ее постановку.

— Хорошо, Кэйт, — сказал Майк. — Ты, Джо?

— Никаких недостатков я не нахожу, — ответил Джо Трэпп. — А если говорить о декорациях, то я вижу их сделанными почти из ничего — и из света. Края предметов — и свет. Прямой, возможно, двух или трех цветов, но не слишком сильный. И конечно, тени: одиночные, двойные, тройные, большие, маленькие — самые разные, но не все время, а только когда они к месту. А если говорить о костюмах, то у меня вагон идей, целый вагон — но только девочка почти все время должна быть босая.

— Почему? — одновременно спросили Майк и Эмерсон.

— Сам не знаю, — ответил Трэпп и, вынув из кармана пиджака носовой платок, вытер им лицо. — Знаю, что так должно быть, но не знаю почему. А тебе, Кэйт, не кажется, что девочка должна быть босой?

— Я об этом не думала, но уж если зашла об этом речь… Пожалуй, да.

— Но почему? — спросил Майк. — Чем-то меня эта идея привлекает, но в тексте пьесы этого нет, и мне хотелось бы знать, что привлекательного находите в этой идее вы?

— Мм, — сказал Трэпп. — Она плясунья. Все, что она воображает, проходит как танец. И речь у нее танцующая. Но это не балет, это танцует детство, босиком, легко и беззвучно.

— Хорошо, — сказал Майк. — Мы еще к этому вернемся.

И он попросил, чтобы Мама Девочка тоже что-нибудь сказала. Я боялась, она скажет, что плохо читала, но она не сказала этого, а сказала:

— Майк, я здесь, чтобы учиться. По-моему, все говорили правильно, но мне ли судить?

— Хорошо, — сказал Майк. — Мы поговорим потом и об этом. Начиная с завтрашнего дня мы, пожалуй, и будем исходить из того, что все говорят правильно. Кстати, я склонен думать, что так оно и есть на самом деле. Но сейчас надо решать окончательно. Сверкунчик, как тебе все это показалось?

— Здорово, — ответила я.

— О’кей, — сказал Майк.

Он нажал кнопку, и вошла Хелен Гомес.

— Хелен, теперь, пожалуйста, принеси нам поесть, — попросил Майк.

Хелен вкатила столик с едой, и все, не переставая разговаривать, стали брать сэндвичи и кофе.

После еды все вышли, и мы с Мамой Девочкой остались одни у окна, из которого открывается вид на Нью-Йорк и Ист-ривер. Я сказала:

— Мама Девочка, ты была восхитительна.

— Я чувствовала себя скованной, — пожаловалась Мама Девочка. — Мне надо научиться не быть скованной.

— Не переживай так, — посоветовала я. — Разве можно чувствовать себя свободно, когда так переживаешь?

Мама Девочка взяла меня за руку и прошептала: