Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

– Здорово, начальник! Что не на производстве? Опять продовольственные заказы оформляешь для нетрудовой интеллигенции? Сергей Сергеевич, по дружбе разреши раздеться нам тут у тебя? Мы – ненадолго на территорию, с проверкой.

Не ожидая разрешения, капитаны, разбрызгивая с плащей во все стороны капли уличного дождя, сняли их и, открыв дверку шифоньера, засунули туда головы, чуть не стукнувшись лбами. Они уставились в пустую коробку, где пять минут назад лежали четыре батона колбасы. Про плащи капитаны забыли.

– Вот так, – промычал Сандомирский.

– Чего вот так? – спросил второй.

– Да ничего, а вот так, – ответил ему Сандомирский и тут же обратился к Соловьеву: – А вообще-то мы лучше на территории разденемся. Пойдем, капитан.

Любая жизнь, как и всякий другой отрезок времени, определяется событиями, разделяется событиями и протекает от события к событию. Ну вот взять, к примеру, какой-нибудь среднестатистический день; весь он делится на несколько отрезков знаковыми моментами: завтрак, обед, ужин, ну еще – неприятный разговор по телефону, встретил незнакомую красивую девушку, или, наоборот, – любимая позвонила по телефону и пригласила куда-нибудь. Увидел соседскую собаку с перебитой ногой. И таких событий в день может быть пять или десять, но не больше, по крайней мере – больше сразу-то и не вспомнишь.

Так и в жизни Соловьева вехой стало ЧП, случившееся на Заречной бойне в самый жаркий день августа. Главный инженер Ловчев неожиданно зашел к нему в кабинет уже под конец рабочего дня.

– Сергей Сергеевич вставай, собирайся – Родина зовет. А в общем-то – не до шуток. Быстро едем на Заречную бойню – там беда: главный холодильник разморозили. Фреон вытек! Двадцать пять тонн говядины и свинины в тушах гибнет. В городе уже все известно, завтра мне на комиссии горисполкома докладывать. Зампред только что звонил. Я тебе могу сказать, что если мы ситуацию не разрулим, в городе нас не поймут.

– Юрий Владимирович, а чего ее разруливать-то, если там резервный холодильник глубокой заморозки с минус семнадцатью стоит полупустой?

– Работяги забастовали. У нас же с тобой даже монорельса между холодильниками нет. Туши надо таскать вручную. Едем – надо решать все на месте. У тебя машина на ходу?

– Да вон – стоит наша с Глинкой разгонная.

Рабочие, бригада в семь человек, разновозрастные и разноростые, все как один в светлых брюках и белых рубашках-распашонках, сидели под навесом около проходной и курили. Они совсем не были похожи на тех работяг, которые в разодранных серых халатах с темными бурыми пятнами и с руками, по локоть замаранными кровью, болтались по территории бойни в течение дня. На рабочего был похож только один Ваня Рапанов, начальник бойни или забойного цеха номер два. Его белая рубашка со спины выбилась из-под брюк и, местами темная от пота, была выпачкана в чем-то красном. Он, как побитая старая собака, стоял перед своими охамевшими подчиненными и, исчерпав весь свой директорский ресурс и домашний лексикон, уже скулил и повизгивал в бессилии.

– Ваня, нам не надо твоих коленок для студня, обрези и колбасы. Заплати нам по десятке, и мы тебе все из лопнувшего холодильника в резервный перетаскаем. Это божеская цена: мыло на жиркомбинате и картошка на овощной базе – семьдесят копеек тонна. А арбузы на пристанях разгружать, извини-прости, уже по три рубля за тонну. Так вот мы с тебя за аккордную работу просим тариф. Только заплати деньги вперед, Ловчеву мы уже не верим. Он нам на той неделе обещал заплатить за разгрузку вагона, а дал по батону колбасы.

– Где же я вам сейчас возьму такие деньги, у меня ни в кассе, ни в сейфе, ни в кармане их нету.

– А ты дай нам слово – мы тебе поверим. Ты же партийный. Мы всем коммунистам уже шестьдесят лет верим.

– Вам бы все подъелдыкивать.

– Да нет, правда – верим.

– Ну, кроме Ловчева – всем!

– А мы его все равно подставим.

– Мы уже придумали – как! Вылетит он из партии.

Черту под издевательским диалогом подвели подъехавшие Ловчев и Сергей. Главный инженер испытующим взглядом обвел бригаду грузчиков.

– Ну что, работать будем?

– Нет, Юрий Владимирович, мы сегодня свое уже отпахали. Спины не разгибаются.

– Ты, Шпаненков, напрасно все это затеял. Хотя подожди Митрофана Демидовича – он, наверное, тоже сейчас подъедет. Может, он тебе чем-нибудь поможет.

– А мы его и ждем.

– Рапанов, Иван! – Тон Ловчева резко изменился на серьезный с игривого. – Сколько человек сейчас в цеху кроме этих раздолбаев и охраны?

– Шесть женщин: две уборщицы и раздельщицы, да я со снабженцем, да вас двое, да двое шоферов – ждут своих жен. Итого: двенадцать человек и четверо охранников. Вот и все – рабочий день-то давно уже закончился, – как бы оправдываясь, отрапортовал Рапанов.

– Ты не заикайся и не оправдывайся. Освободи от поддонов тележки, очисти и подготовь трассу между холодильниками и командуй людьми, а не скули. Да – пока светло, охранников оставь двоих: хватит, пока идут работы на территории. Мы с Соловьевым будем снимать туши с крючьев и грузить на тележки. Остальных людей расставляй сам.

В холодильнике было зябко даже в пиджаке, на который Сергей натянул белый халат. Холод парил и очень уверенно выползал наружу, на глазах растворяясь в жарком августе. Обрубки туш по тридцать – пятьдесят килограммов были неудобны для захватов; подтаявшие, они были скользкие от изморози и жира, и уже через пятнадцать минут белый летний костюм Соловьева был напрочь, навсегда и безвозвратно испорчен кроваво-красными брызгами и мазками.

Дед появился, когда работа уже кипела и было понятно, что и не так быстро, как этого хотелось бы, но все, что надо, будет сделано и мясо не пропадет. Он вошел не торопясь, задумчивый и какой-то отстраненный, как будто его ничего не касается, глядя под ноги и прислушиваясь к чему-то в себе. На нем были светлые полотняные брюки, белоснежная рубашка-безрукавка, лимонного цвета сандалии и такой же лимонный галстук, чуть съехавший в сторону из-за расстегнутой верхней пуговки. И только вот эта неровность в галстуке да, может еще, обдуманная медлительность наводили мысль на объяснение: почему он – Дед! Все остальное было в нем до карикатурности отмерено: грубо вырубленное лицо, глубоко посаженные черные глаза, сверлящие из-под бровей, идеально уложенная седая шевелюра и прямо-таки офицерская осанка – будто аршин проглотил. Общее впечатление, которое производил Дед на любого, кто его впервые видел, дополнял голос, глухой, нутряной и в то же время по нарастанию напряженности разговора достигающий откровенного звука металла. Дед знал эту свою особенность и любил интонировать голосом и к месту, и не к месту.