Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

Период моего знакомства и сотрудничества с Ермаком я мог бы назвать идиллией, хотя это звучит слащаво. Замечательное свойство идиллии заключается в том, что она когда-то начинается и когда-то кончается. В один страшный день мне, не помню кто, позвонил и сказал, что Ермак попал в автомобильную катастрофу и насмерть разбился.

И почему-то после этого посыпалось все. Так бывает.

Дома из-за какого-то глупого, но принципиального конфликта возникла непреодолимая яма, и мы перестали разговаривать с женой. Вдруг я оказался должен довольно большие деньги неприятным людям и, как их отдать, не знал. Потерял работу и несколько месяцев болтался без дела: утром вставал, одевался, пил кофе, брился и шел на улицу, а работы не было. И, имея в друзьях или знакомых половину города, мне, всегда успешному, было стыдно подойти к кому-то и сказать: «Помоги найти работу».

Вот в таком паршивом настроении в ноябрьские дни с десятилетней дочкой я непонятно зачем оказался в Москве – наверное, пообещал ей показать праздничную Красную площадь. С дочкой мне было легко. По-видимому, она понимала все, а если не все, то уж мое состояние – точно. Но детское мужество – оно такое мужественное, что иногда просто начинаешь завидовать детям.

Мы шли по Калининскому, направляясь к Кремлю, держась за руки и меся ноябрьскую снежную слякоть. И неожиданно воткнулись в огромную человеческую гору, которая стояла у нас на пути. Гора дожидалась, когда мы в нее воткнемся. От горы одновременно пахло извозчичьим теплом, только что выпитым коньяком и какими-то необычными для меня духами. Это был Лука.

– Старик, ты куда пропал? Мы постоянно в Москве вспоминаем о тебе, а тебя нет! Расскажи хоть, как твои дела? Чем дышишь? Что новенького из редкостей зацепил?

И тут меня прорвало – я вываливал Луке все, что у меня наболело, пока он меня не прервал:

– Все это чепуха и дребедень. Пошли со мной!

Он взял за вторую руку мою дочку, и мы в довольно хорошем темпе, так что ей постоянно приходилось подпрыгивать, повисая на наших качелях, направились в глубь ближайшего двора, потом прошли по какому-то переулку, заставленному строительными лесами, и вдруг оказались сзади Дома книги.

– Сейчас мы, Гена, решим все твои проблемы, – заявил Лука, подходя к покрытому снежной кашей, красному разбитому «жигуленку».

Он открыл заднюю дверку своей страшной машины, взял с сиденья новенький дипломат с металлическими уголками и с цифровыми замками, открыл его и как-то легко и даже празднично протянул мне три банковские упаковки. Червонцами, три тысячи рублей.

– Вот, держи и решай все свои проблемы. Жене купи шубу или колечко с брюликом. Дочку своди в цирк на Цветной, Кремль она посмотрит в хорошую погоду и без тебя – сегодня только простудитесь. Раздай свои карточные долги или не карточные – хрен тебя знает. И начинай работать, телефоны ты все мои знаешь! Только не благодари и не думай об этих деньгах – отдашь! Деньги – это инструмент. Работай моим инструментом, я буду рад, если мы оба заработаем. И еще я считаю, что среди нищих нельзя стать богатым. Если ты будешь богатым, я сумею от твоего пирога откусить.

Все это выглядело просто фантастически, как в каком-то нереальном американском кино: эта мерзкая погода, этот холодный сырой двор, эти деньги, большие деньги, и мы все трое – смущенные, но непонятно почему. И еще я чувствовал, как в этот двор и в каждого из нас троих в отдельности заползала какая-то новая субстанция сродни радости или душевному теплу.

Прошло достаточное количество лет, если не сказать много. Я давно отдал долг Луке. Он стал владельцем самого «шикозного» в стране антикварного магазина и довольно известным, европейского уровня дилером. Я был доволен тем положением, которое занимал сам, и никому не завидовал. Мы изредка перезванивались с Лукой, и я получал от него чисто профессиональные консультации, но никогда не интересовался его личными или семейными делами. Не то чтобы мы с ним принадлежали к разным весовым категориям, а просто по Воннегуту мы относились к разным каррасам и поэтому не тянулись друг к другу.

Однако постоянно меня преследовало, да, в общем-то, и до сих пор не отпускает чувство неизрасходованной благодарности за те три тысячи рублей, за тот великодушный не просчитываемый жест, которому нет рационального объяснения. Стремления отблагодарить Луку каким-то смешным подарком у меня не было. Удивить чем-нибудь антиквара его уровня трудно, тем более наша страна уже вступила в период тотальной долларизации, и любые поступки, добрые жесты и подарки оценивались в «зеленых». Но некое материализованное чудо, оказавшееся волею судьбы в моих руках, заставило меня искать встречи с Лукой.

Древняя и довольно объемная книга «Библия русская», изданная Франциском Скориною в Праге в начале шестнадцатого века, попала в наш дом совершенно загадочным образом. Два незнакомых мне полусумасшедших крестьянина из какого-то заволжского, Богом забытого села… (Богом забытого – потому что у них в селе даже церковь-то развалилась сама по себе.) Так вот эти два незнакомца подарили мне книгу не от щедрот и не за какие-то заслуги, а от желания сделать больно своему земляку, поэту Федору Сухову, который на старости лет ударился в богоискательство и стал ярым исповедником старого православного закона. Обиженные на него, они почему-то считали, что эта книга старообрядческая, и поэтому Федор Григорьевич, узнав, что она ему не досталась, будет очень расстраиваться. Сухов был моим учителем и старшим другом, а мне подарок с недобрым умыслом не больно-то и хотелось у себя иметь, да и Федору Григорьевичу я ее не мог отдать: он бы эту Библию выкинул. Тем более что каждый раз, как я вычитывал что-нибудь новенькое про нее, мне становилось не по себе – я понимал, что надо расставаться с этой уникой. Еще бы не уника: я узнал, что Скорина был другом великого Рафаэля Санти, я выяснил, что у лучшего известного экземпляра Библии, хранящегося в Британском музее, не хватает страниц, а в моем – все до одной целехоньки. Мне начинало казаться, что за моим экземпляром уже охотятся.

В те годы я был человеком не то что невоцерквленным, но даже не крещеным, хотя моя бабка была поповной, то есть дочкой священника. Другая моя бабушка, Вера Николаевна, была из богатой купеческой старообрядческой семьи. Но иконы у нее были самые обычные: в серебряных окладах, с рубашками, шитыми бисером и украшенными камнями, которые, мне помнится, я иногда пытался ковырять, за что получал по затылку. Как они меня не окрестили в детстве, не понятно до сих пор. Думаю, что из чувства противоречия. К примеру: баба Вера выгоняет домработницу за то, что та украла брошку, а другая моя бабка Анна, жалея дрянную девку, берет ее на работу к себе. Та через неделю крадет у нее серебряный половник. Баба Вера маслицем льняным протрет кожаные корешки у энциклопедического словаря Брокгауза – Ефрона и выставит их в книжном шкафу на видное место. Бабушка Анна тут же убирает своего Брокгауза в сундук да в чулан, а потом вообще взяла и подарила все восемьдесят шесть томов Гришке Девятых, будущему академику, когда тот докторскую диссертацию защитил.