Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

– Саня, а давай я тебя провожу?

– Давай! А хочешь – я тебя покатаю на раме?

– Да – нет! Я просто тебя немного провожу. Мы пойдем пешком, я буду держать велосипед за одну ручку, а ты за другую. – Девочка пристально смотрела на Саньку, улыбаясь все шире и шире, при этом верхняя губа ее чуть-чуть приподнималась, обнажая два передних крупных зуба.

И Санька понял, что Таня все поняла.

И девочка поняла, что Санька все понял.

Старик долго приспосабливал и надевал слуховой аппарат, теребил его дрожащими руками, щелкал ногтем, потом аккуратно положил на заваленный грязными чашками, вилками, книгами обеденный стол. Взял очки, так же долго налаживал их на переносице и на одном ухе, затем ловко обмотал вокруг второго веревочку, заменявшую дужку. Бодро, совсем не по-стариковски, снял с вешалки соломенную шляпу, сунул в авоську завернутую в газету книжку и схватил из угла у входной двери толстую палку. Палка эта была когда-то задней ножкой дубового стула. Не заперев дверь – просто плотно прикрыв ее, он спустился по широкой деревянной лестнице со второго этажа своего дома и вышел на улицу.

Старик звал ее – Немецкая: именно такое название было у нее в мирное время, но с началом первой кровопролитной войны XX века власти дали ей гордое имя – Славянская. Она не похожа на узенькие, с палисадниками возле домишек, улочки провинциальных городов: хотя дома на ней стояли малоэтажные и старорежимной постройки. За домами, в глубине, шелестели многолетние вишневые и яблоневые сады. Сама улица была широкой, а проезжая часть – мощенная крупным булыжником дорога – вела к храму, давно полуразрушенному и забывшему церковную службу. Славянская, несмотря на свое положение в самом центре большого города, выглядела какой-то патриархальной, домашней, очень спокойной: тишину ее нарушал лишь петух, громко созывавший своих подруг, деловито избавлявшихся от паразитов купанием в придорожной пыли.

Со Славянской улицы начиналась традиционная обычная субботняя рабочая прогулка старика. Когда-то он выходил из дома ежедневно, с «сумой на плечах». Эти плечи не забыли тяжесть наполненных книгами – не сумок, не мешков, а «наматрасников», которые согнувшийся, тогда еще не старик, тащил в свой дом. А теперь?.. Он улыбнулся, улыбнулся в душе. Хотелось и лицом, губами, щеками, но не получилось – только огоньки загорелись в глазах. Шел он неспешно, постукивая палкой: это его город, в нем он знает каждый дом, каждый подъезд, почти каждую квартиру.

На площади Горького около книжного магазина, или когиза, как его нежно называли любители, по субботам собирались букинисты. В их среде старик был патриархом. Дмитрия Николаевича Смирнова знали все, меж собой звали Глухарем, именно так, а не Глухим. Глухарь – это большая важная птица.

Дмитрий Николаевич тоже знал всех, здоровался, но не по именам – все путалось в голове. Когда же они заходили к нему домой на Немецкую – он помнил все! Даже мог пошутить: «Ты врешь, что у тебя родители из Рязани! Ты кулугур. Лукояновский ты!»

Глухарь здоровался со всеми за руку, пытался улыбнуться, но лицо оставалось сухим, бесстрастным. Он и радовался одновременно, и скорбел: радовался, что книжное дело бессмертно, скорбел, что достойных наследников – нет.

«Нина здесь? – спрашивал он каждого. – Нина здесь?» «Здесь, здесь!» – отвечали ему, но он ничего не слышал.

В магазине старик подошел к хорошенькой белокурой продавщице.

– Ниночка, дай мне книжек для детишек, – он протянул ей рубль.

– Вот, Дмитрий Николаевич, – продавщица подала небольшую стопку тоненьких детских книг по пять копеек, – пробивайте в кассу! Здесь «Аленький цветочек», «Булька», «Гуттаперчевый мальчик», «Снегурочка» и еще тут…

– Спасибо, Ниночка, спасибо! Я ведь ничего сегодня не слышу! – Он взял книги, положил рубль на прилавок и, повернувшись, твердо пошел к выходу, жестко стукая дубовой палкой о кафельный пол.

Июль. Солнце. Жара. На Свердловке у почтамта внимание старика привлекла пара: мальчик лет пяти в слезах и женщина, что-то объяснявшая ему, указывая на ящик с надписью «Мороженое», около которого наблюдалось полное отсутствие торговки. Остановившись прямо перед ними, в одном шаге, старик оперся на палку. Мальчишка поднял голову, открыл рот.

– Вот, возьми. Скажи матери, чтобы прочитала! – Он протянул ребенку книжечку. Слезы на щеках того мигом высохли. Дед пошел дальше.

– Мама, это кто?

– Это Глухарь, Дмитрий Николаевич. Я тебе потом расскажу.

Пройдя половину Свердловки (для него она оставалась Покровкой) и раздав все купленные книги детишкам, Дмитрий Николаевич вышел к Лыковой дамбе, где решил отдохнуть: присел на пустой деревянный ящик из-под бутылок, глядя за овраг, туда, где когда-то была церковь Жен Мироносиц. Как в тумане виднелись знакомые фасады домов, в каждом из которых он что-нибудь купил. И там, за оврагом, и на Гребешке, и на улице Гоголя, и на Заломова он был в каждом доме и почти в каждом что-нибудь купил. Нет, не что-нибудь – книги!

В «Подписных изданиях» работала продавец Кузьминична. Суровая и властная, она возвышалась над книжным прилавком, как царица, но, увидев появившегося в дверях старика, засеменила к нему и превратилась во что-то заискивающее.

– Дмитрий Николаевич! Это вы! Жду, жду уже две недели…

– Я сегодня ничего не слышу. Влюбленный глухарь. Возьми «свою» книгу! Дарю! У меня дома весь материал в пачки связан. Сразу ничего не найдешь. «Владимирские Мономахи» были, к счастью, в пачке с «нижегородикой».

– Спасибо вам, спасибо. Здоровья вам. Как сами-то?

– Сейчас, не торопясь, по Алексеевской на Решетниковскую. А оттуда домой.

– На Решетниковскую-то к Орнатским?!

– Возможно, загляну в дом Орнатских, но теперь это дом Нюськи Цейтлина. Он недавно профессором стал. А я, Валентина Кузьминична, держу путь к своей старой незавершенной любви – Ситниковой Наталии Трофимовне. Сегодня наконец свершится наша любовь.

– Ой, Дмитрий Николаевич, что это за любовь такая?!

– Есть у нее папки из архива графа Ростопчина. Московского генерал-губернатора времен войны с Наполеоном. Тогда же вместе с бежавшими из престольной жителями документы попали к нам в Нижний.

– А чего ж Ситникова их в архив не сдаст?!

– Мы люди старые, осторожные. Советским архивам не доверяем. Для нас мирное время в 1914 году закончилось. Несколько лет назад Наталья уступила мне двадцать три ростопчинские афишки. А остальное не продала. Теперь опять понадобились деньги, предложила папки с бумагами. Сегодня обещала отдать. Возможно, в них есть что-то интересное для меня про «русских» немцев, – мечтательно произнес Дмитрий Николаевич, постучал палкой по полу, улыбнулся, но лицо оставалось бесстрастным, только искорки в глазах пробежали.