Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

На лодочной станции турбазы «Росторгмонтажа» братьев ждал и уважительно встречал сторож-лодочник в белой панаме:

– О, да вы с гостями?

– Не в службу, а в дружбу: зацепи лодки и перетаскай все из них к нам в сараюшку. А мы пойдем разогревать гостей. Похоже, им уже совсем нехорошо.

Вечер выдался тихим и теплым, таким, ради которых стоит жить в конце августа в средней полосе. Вчерашняя ночь с бурей и снеговым зарядом казалась кошмарным сном. Сидели долго – на большой открытой террасе за огромным, царских времен, дубовым купеческим столом – и ели жареных щурят и индюшку, тушенную в капусте и яблоках. Уток щипать и потрошить никому не хотелось. Пили спирт-ректификат, настоянный на крыжовнике – сорока градусов; и на калине – шестидесяти. А также пили чай с яблочным вареньем. Из настоящего пузатого самовара, растопленного сосновыми шишками.

Беседа сразу развалилась на такие разные направления, что собрать ее воедино было уже невозможно. Братья увлеченно и задорно обсуждали возможность посадить на скамью подсудимых авторов «Золотого ключика», «Старика Хоттабыча» и «Волшебника Изумрудного города» в случае подписания нашей страной Женевских соглашений по авторскому праву. Плагиат во всех трех случаях был очевиден, но вот глубина вины зависела и от таланта автора, и от тиражей книг, и, естественно, от наглости и беззастенчивости издательств.

Генкин отец жаловался хозяйке дома на сложности и тонкости придворной обкомовской жизни.

– Все происходит в рамках закона, здравого смысла и демократии, а результат алогичен и вредоносен. На выборах, при закрытом тайном голосовании, в бюро обкома ни Угодчиков, ректор университета, ни Лезин, ректор политеха, ни ряд других уважаемых людей, с которыми надо советоваться и которые могут помочь своим авторитетом, не получат ни одного «черного шара», то есть «против». А Сергей Васильевич Ефимов, зав. промышленным отделом, который будет тянуть всю работу: выбивать в Москве деньги, штаты, приглашать новых людей, давать им квартиры, ломая утвержденную самим обкомом очередь, объяснять генералам из Минобороны, почему надо так, а не эдак, и пить с ними водку; так вот, Сергей Васильевич «черных шаров» нахватает больше половины, потому что врагов у него море, как у любого деятельного человека. Врагов нет только у табурета. И будет Сергей Васильевич сидеть на заседаниях бюро обкома в качестве приглашенного и без права голоса. На Западе давно отказались от этой гнилой демократии и двигаются вперед по законам целесообразности, а не лояльности.

Генка со старым глуховатым профессором спирт не пил, они пили чай, и беседа их имела более мирную тональность. Генка больше молчал по причине глухоты старого профессора, а тот обстоятельно, с юмором и большими «колоратурами» рассказывал историю поселка Трехречье, состоящего из нескольких десятков профессорских дач, расположившихся в устье Кудьмы среди вековых сосен, берез и кленов.

– Жил перед войной в Ленинграде знаменитый и талантливый врач, профессор, по фамилии, если память не изменяет Зуляк, специалист по желчно-каменной болезни и автор методик лечения ее минеральными водами. Был он и лауреатом Сталинской премии, и автором разных проектов, благодаря которым Кисловодск, Ессентуки и Железноводск стали всесоюзными здравницами и местом отдыха советско-партийной аристократии. Очередным его проектом было создание водолечебных здравниц местного, областного значения. Так как все процессы поглощения и выделения в организме происходят с участием воды, то вполне естественно, что испокон века народы обожествляли источники и родники, в которых вода имела целебные свойства. Профессор стал изучать всякие легенды, предания и сведения о частных небольших водогрязелечебницах, которые устраивали у себя в деревнях помещики. И узнал он, что до революции в Нижегородской губернии, в селе Шава, один помещик завел сероводородную грязелечебницу, и приезжал народ лечиться не только с родной губернии, но и из чужих краев.

Несколько раз перед войной наведывался сюда, в Горький, и этот врач-профессор. И то, что он здесь обнаружил, поразило его несказанно: все пятнадцать родников, сбегающих с горы, на участке, протянувшемся от Шавы до Кадниц, удивительны по составу и свойствам, и в определенных сочетаниях они могут являться профилактическим средством, стабилизируя обмен веществ в организме и способствуя долгожительству. Еще он заметил, что от Рыбинска до Астрахани эта ложбина под Шавой – чуть ли не единственное место на правом берегу Волги, где растут вековые сосны. По его настоянию были проведены исследования, подтвердившие догадку: на большой подошве, находящейся в полугоре под Кадницами, еще совсем недавно, пять веков назад, стоял большой марийский город, от которого ничего не осталось, кроме святилища: березовой рощи на крутом холме.

Началась война, и исследования прекратились. Да и после войны было не до водолечебниц регионального значения. Но открытие ученого оказалось востребованным в другом направлении. Дочка его, Лида, окончила мединститут и вышла замуж за горьковчанина, и профессор сказал молодоженам: «Если будете строить дачу в Шаве, на берегу Кудьмы, я денег дам. Только скажите всем своим горьковским, что это я рекомендую». Так и были здесь построены первые дачи.

А теперь, Геннадий, расскажи мне о своих книжных находках. Тебе всегда везет на редкости. Я сейчас свой слуховой аппарат налажу, а ты ори громче: видишь, как они орут, – старый профессор махнул рукой на сыновей.

Генка, извинившись, – мол, сейчас я, – бросился в сарай, где без разбора было свалено в кучу все их мокрое туристское барахло. Торбочка с книгой белела сверху всей кучи. Будто не от мира сего.

– Это замечательная книга, – начал новую лекцию старый профессор. – Я по такой же в точности учил церковно-славянский язык. С гимназии латынь и греческий помню, французский с немецким помню. Уже взрослым английский выучил. А вот церковно-славянский забыл. Как-то раз я зашел в гости к профессору Волскому. Вы, Гена, должны его знать. У Волского дома было всего две интересные книги: Апокалипсис рукописный XVII века с чудными картинками, не хуже тех, что в факсимильном издании тринадцатого года, и елизаветинская Библия, как ваша. И вот открыл я ее, а читать не могу, и тогда дал мне Волский ее на пару месяцев, чтобы вспомнить язык. Да… Действительно, замечательная книга. В течение двухсот лет сотни миллионов людей по этой книге добру учились.

Мы с вами, Гена, обитаем в культурной среде, созданной этой книгой. Она важнее гуттенберговой и лютеранской. Да и Острожская Библия Ивана Федорова практического значения не имела, так как была напечатана в Речи Посполитой, где православие уже сходило на «нет» и она была скорее казусом, вроде «алексиевской» Библии. Знаете, как в 1965 году патриарху Алексию присудили Ленинскую премию за заслуги в борьбе за мир, да забыли, что при вручении премии надо прицепить к пиджаку орден Ленина. А как это сделать патриарху-то? И решили вместо ордена Ленина разрешить ему напечатать Библию. Важнее елизаветинской Библии, наверно, только Библия Франциска Скорины, да и то лишь потому, что полных их на земном шаре сохранилось всего три экземпляра.