Туре Ренберг - Шарлотта Исабель Хансен

Он потрусил по направлению к Мёленприс. Лицо Шарлотты Исабель то и дело вставало у него перед глазами. Он пытался отодвинуть его, но она не желала исчезать. Она улыбалась. Она сияла. Она показывала щелочку между зубами, за спиной у нее болтался рюкзачок в форме яблока, и она говорила: «Папа! Папа!»

Ярле вошел в квартиру со слабой надеждой, что они уже пришли. Но нет. Он позвонил в дверь к Грете, и тут тоже со слабой надеждой, что они дома, но нет.

Он повесил куртку в прихожей, аккуратненько поставил туфли рядышком на подставку для обуви, как если бы от этого сегодняшний день стал более благопристойным. Он завернул тамагочи как можно старательнее и поставил его на полку среди других подарков. Его подарок выглядел красиво. Вот только, может быть, был маловат по сравнению со многими другими. Он по очереди доставал их с полки и читал, что на них написано. «Для Лотты от тети Элизабет». «Лотте на семь лет от дяди Карла и тети Иды Элисе». «Нашей дорогой Лотте от бабушки и дедушки».

«И это ведь, как ни странно, мои близкие, — подумал Ярле. — Я их не знаю, но они мои родные».

Он схватил телефонную трубку и набрал первый из номеров, записанных в письме от Анетты. Он не ожидал, что она окажется там, но он же должен был попробовать позвонить. Никто не отвечал. Может, ему бы надо позвонить ей на работу, попробовать разыскать ее через головной офис торгового дома «Рема-1000» или, может, лучше позвонить в автосалон в Шеене и узнать, нет ли Трунна на работе?

Или лучше ему этого не делать?

«Может быть, — подумал Ярле вдруг, — они как раз и ждут, что я не буду этого делать? Может быть, дело просто в том, — подумал он, — что Анетта Хансен нуждается в помощи?» Ладно, пусть в ней есть что-то такое блядское. Ладно, пусть она еще с юности привыкла укладываться под парней. Такое случается с некоторыми девушками, и кто он такой, чтобы осуждать ее за это? Разве нельзя предположить, что она не утратила из-за этого человеческого в себе? Может быть, и более того? Может быть, на это можно посмотреть и иным образом, осенило его, как на своего рода гуманизм, своего рода щедрость: пожалуйста, парни, все желающие, вот она я? И вообще, что он, собственно говоря, о ней знает? Почти совсем ничего. Может быть, она заболела, может быть, случилось что-нибудь, о чем она не могла рассказать ни ему, ни Шарлотте Исабель. И вот она тогда не придумала ничего лучшего, чем сочинить эту поездку на юг.

Как там она писала?

Он достал ее письмо.

«PSSS: Нам ведь хорошо было тогда».

Он спрятал письмо.

Конечно, много о чем можно было еще подумать, но в любом случае он не мог допустить, чтобы его квартира выглядела вот так. Грязь везде. Не убрано и неаккуратно. Когда Шарлотта Исабель придет домой, а она наверняка скоро придет, то она увидит, что у нее действительно есть папа. Да, увидит. Настоящий папа . Когда она придет домой, и она наверняка скоро придет, ей не придется стыдиться своего папы, ходя по квартире. Ярле достал ведро и половую тряпку и опустился на колени. Он надраил полы хозяйственным мылом с ароматом сосновой хвои, он помыл окна, он проветрил в комнатах, он выстирал одежду, и он подумал: теперь уж она точно скоро придет. Он протер стены тряпочкой; потея, он привстал на цыпочки и помыл потолок на кухне, он отчистил ванну до блеска, и он подумал: теперь уж она придет скоро.

Потом он пошел в комнатку Шарлотты Исабель. Он упер руки в боки, как, он видел, это делают женщины на фотографиях пятидесятых годов, и огляделся.

Ярле навел чистоту по всей комнате от пола до потолка. Он снял со стен книжные полки, он вынес из комнаты все, что там хранил. Он пропылесосил каждый миллиметр. Он начищал комнату до тех пор, пока не обломал ногти, а кожа на ладонях не сморщилась от воды. Он принес с чердака старое красное кресло и поставил его там, кресло с мягким сиденьем, на котором ребенку будет удобно прыгать. И почему он, собственно, убрал его из квартиры, а вместо него поставил строгую икеевскую мебель и черные стулья, он не мог понять. Оно было красочным. Оно освежало комнату.

И оно было мягким, на нем было удобно сидеть. Он достал краску, которой он в прошлом году покрасил стол в гостиной, — светлую, нежно-зеленую, этот цвет только и был у него, — и нарисовал большой круг на одной из стен. Он сбегал на кухню и включил плиту.

Достал картошку — была у него, слава богу, — и поставил ее вариться. Заглянул в морозильник, посмотреть, вроде бы должны были у него заваляться две пачки рыбной запеканки, и оказалось, действительно завалялись. И наконец, когда время перевалило за половину четвертого и Ярле весь взмок, он развернул купленный давеча постер. Он достал замазку. И он повесил постер на то место, где раньше был портрет Теодора В. Адорно.

Пять гордых девушек. Пош-Спайс в платье из золотистого ламе. Скэри-Спайс в облегающем леопардовом костюме. Джинджер-Спайс — в цветочек и с рыжими волосами. Бэби-Спайс в лиловом пиджаке. Спорти-Спайс в коротком золотом топе.

Теперь здесь хорошо пахло. Какой-то свежестью повеяло в комнате. Стало тепло просто-напросто. По всей квартире пахло хозяйственным мылом и рыбной запеканкой. Он посмотрел на часы. Десять минут пятого. Он постучал пальцами по подлокотнику красного кресла.

— Да-а, — сказал он вслух.

Да-а!

Вот.

Теперь пусть приходят! Да-а.

Папа готов!

Ярле было трудно представить себе, что Шарлотта Исабель могла чувствовать в этот день. Он попробовал вызвать в памяти какие-нибудь воспоминания из своего собственного детства, которые могли бы дать ему ответ на вопрос, каково это ребенку семи лет — отправиться в чужой город, впервые встретиться со своим папой, посмотреть вместе с ним похороны принцессы, познакомиться со множеством новых людей, увидеть своего нового папу в стельку пьяным, а затем оказаться на попечении соседки. Как сыну алкоголика, пившего все выходные напролет, Ярле было знакомо чувство детского одиночества, он знал, что такое непредсказуемость отца, и, разумеется, его мучило то, что его вполне можно было принять за его собственного отца, если судить по его поступкам в первые же выходные, когда дочь приехала к нему, но все же все это не было похоже ни на что из того времени, когда он сам был ребенком. А что он знал о том, в каких условиях росла Шарлотта Исабель, насколько сильной или насколько ранимой она была, насколько чувствительной или флегматичной? В том, что сам он повел себя ужасающе, сомнений у него не было, но вот как она это восприняла, он понятия не имел, ровно так же как он понятия не имел, где же она была в этот понедельник.

Вместо того чтобы предаться собственным воспоминаниям, о своем собственном детстве, Ярле вдруг с изумлением обнаружил, что происходит нечто совершенно иное. Сидя в этом красном кресле и несколько неожиданно для себя самого скучая по своей дочери, он как будто бы превратился в своего собственного отца. Именно папа, а каким-то непостижимым образом и все прочие папы вдруг как-то непрошено заполонили все пространство воспоминаний, именно их опыт, и их чувства, и их мир представлялся ему помимо его желания, а не опыт, чувства и мир ребенка — его собственные или те, что могла иметь Шарлотта Исабель. У него даже в висках похолодело, когда он вдруг не смог вспомнить ничего из своей собственной жизни; вместо этого у него возникло ощущение, будто он бродит внутри папиной головы, в папином мозгу, в отцовском мозгу всех других пап ; такой озабоченный из-за ребенка, такой радующийся за ребенка, так раздраженный ребенком, так отчаявшийся из-за ребенка.