Array Array - Становление Бойца-Сандиниста

Уже к вечеру после восьмичасового пути мы прибыли в Саусе, где должны были сесть на поезд. Я, естественно, тут же вспомнил, как впервые садился на поезд в Леоне, и опять-таки вернулся в свое детство... Это возвращение с гор вообще стало сплошными скачками вперед-назад по прожитой жизни. Причем с такой скоростью и проворством, с какой обезьяны перескакивают с ветви на ветвь. Мысленно ты также быстро возвращаешься из своего детства в горы. Это какая-то скоротечная умственная акробатика, жонглирование отрезками твоей жизни.

В Саусе на улицах было мало народа, и мы пешком двинулись к вокзалу. Вскоре, завернув за угол, я увидел длинный, старый и весь черный поезд. Он был таким же, как и поезд из моего детства. И тогда я себя почувствовал так, словно течение жизни остановилось. Ведь все-все осталось как в детстве: и поезд, и толпа. И те выкрики лоточников: «...охлажденная вода!.. Свинина с юккой [83] Юкка — съедобное растение. ... Кому свинину с юккой?..» Те же были носильщики, взваливающие на себя мешки, взвешивающие на весах грузы и складывающие их на тележки, чтобы подвезти к поезду. Кто-то пьет самогонку. На станции валяются пьянчуги. Невинные девочки просят милостыню. У одного угла вокзала приткнулись проститутки, а в другом расположилась бильярдная. Весь этот станционный шум был мне знаком. Замызганные люди, кто с курицами, а кто с узлами и сумками в руках, а эти тащат фрукты. Крестьянки из глухих деревень с красными-красными щеками накрасили себе не только губы, но и щеки, как они это обычно делают, ярко-красной помадой, еще бы, ведь они едут в город. Толпы толстенных старух в фартуках. Кем-то вспугнутая собака. Еще один пьяный, упавший с коня. Свиньи, пожирающие на улице детский кал. Свинопасы, загоняющие свиней в вагоны. Торговки, отгоняющие от своих товаров неуклюжих холощеных свиней, грязных и грузных. Какой-то полуколдун, чей попугай достает билетик с «судьбой» для каждого желающего, и толпящиеся крестьяне с растерянными лицами. А вот коробейник, предлагающий все излечивающую мазь. И наконец, гвардеец, все тот же гвардеец, стоящий у угла станции и ни во что не вмешивающийся...

Мы зашли купить билеты, и в коридоре, где их продавали, в нос ударил запах мочи. А тот, кто торговал билетами, был все тем же человеком с собачьим выражением на лице, и еще издали было видно, что он доносчик. Он протянул нам те же, что и всегда, билеты с пробитой дырочкой. Потом раздался обычный удар колокола, дающий отправку, и все поспешили закончить с покупками, а кондуктор — снять с вагона облепивших его детей. Послышались все эти «погоди минутку» и «передай мне охлажденной воды» или «тортилью со свининой и с юккой». Поезд тронулся, и вот бежит тот, кому причиталось получить деньги. Он протягивает к окну вагона руку и требует: «Деньги! Деньги!» А тот, кто должен их отдать, как будто бы не дотягивается, пока ему не крикнут: «Плати, сукин сын!» — и лишь тогда тот платит. Это старый трюк. Мы едем прямо в Леон, и «машина времени» начинает перемещаться еще быстрее. Пыли уже нет, но зато я вижу то, что давненько не видывал: белые-белые хлопковые поля. Они дают толчок новым воспоминаниям: выезжающие ранним утром, еще затемно, трайлеры, битком набитые сборщиками хлопка, причем женщины одеты в мужские рубахи и шляпы. Хлопок шли собирать всем миром, и это всегда выводило из себя моего отца, поскольку и нанятые им работники тоже уходили собирать хлопок — там больше платили. Там работали даже леонские воровки. Я начинал чувствовать носом хлопковый пух. А поезд шел себе с обычным перестуком и останавливался на станциях, и опять в ход шла охлажденная вода, появлялась торговка лотерейными билетами, шныряли собаки, люди высовывались в окна, а кондуктор с кем-то ругался. Удар колокола, и опять поезд идет вперед. Я же, чем дальше он едет, тем больше почему-то ощущаю себя внутренне скованным. Когда же поезд подъезжает к Мальпаисильо, то вообще чувствую, что меня охватывает какое-то тревожное чувство, и мое беспокойство нарастает. Дело в том, что я понимаю, что вновь надо будет столкнуться лицом к лицу с Леоном, то есть с прошлым, которое полно неясностей. Я все больше нервничал, уходил в себя и ощущал какую-то тяжесть... Но объяснить самому себе, в чем дело, что со мною происходит, я не мог. Словно кто-то выставил меня на всеобщее обозрение. Дело дошло до того, что, когда перед Мальпаисильо поезд начал свистеть, я руками вцепился в край окна, вжался в сиденье, так как у меня было такое ощущение, словно меня может прямо катапультировать вперед. Но дело не в том, что я так уж рвался в Леон. Ничего подобного. Но вот такое было ощущение, что некая неподвластная мне сила толкала меня в Леон. Поезд наконец остановился в Мальпаисильо, но мы сошли не первыми, а подождали, пока скопится побольше народу, чтобы замешаться в этом вихрящемся потоке пассажиров и продавцов охлажденной воды, зелени и всякой всячины. Я чувствовал себя как бы раздетым. Ведь в горах мы столько времени провели без контактов с людьми, скрываясь от них и видя только друг друга. Даже на ранчо мы не заходили, потому что не всем это разрешалось. Так что мы отвыкли, что на нас смотрят. Ведь мы-то всегда укрывались в лесу, не позволяя себя увидеть. Тогда я понял, что человек не только отвыкает смотреть на людей, но и привыкает к тому, что никто на него не смотрит, привыкает к одиночеству. А разве нет? В Мальпаисильо я чувствовал себя раздетым, и прикрыться нечем, и ты как в чистом поле или на пляже, то есть совсем не защищен. А ведь не надо высоко поднимать ноги, чтобы перешагнуть через препятствия. Идешь совсем нормально и не раздвигаешь ветви деревьев. Вот когда я обнаружил, что в известном смысле деревья и изрезанный рельеф в горах — это для тебя та же одежда и защита. До меня дошло, что со мной происходит то же самое, что было некогда в горах, но только в обратном направлении.

Итак, уже на улице меня охватил страх; я ведь из Леона и много раз по случаю бывал в Мальпаисильо. Следовательно, здесь были люди, знавшие меня: друзья по школе, жители Мальпаисильо, обосновавшиеся в Леоне. То, что меня здесь знали, и вызывало у меня ощущение обнаженности, я понимал, что кто угодно мог меня увидеть и узнать. Ощущение это еще больше усиливалось от того, что в горах обычно ходишь с пистолетом, а то и с автоматом или карабином, да с обоймами, полными патронов. В общем, ощущаешь себя под защитой оружия, которое в горах становится частью твоей плоти. Ты спишь с ним в обнимку, ходишь с ним, не выпуская его, моешься, с ним же делаешь физзарядку. Оно то висит у тебя за плечом, то ты сжимаешь его в руке. Оно бывает теплым и холодным, чистым и грязным. В горах оружие превращается в часть твоего тела. Причем основную, поскольку, падая, ты бережешь от удара оружие куда больше, чем скажем, руку. Подчас предпочитаешь повредить руку, чем оружие. В горах оно важнее любой части твоего тела. Ты начинаешь любить свое оружие, и обычно ему дают какую-то ласковую кличку. Ведь так? Например, Аурелио Карраско назвал свой гаранд «Осликом», а другой товарищ, у карабина которого был приклад черного цвета, называл его «негритянкой». А у меня был карабин М-1, и поскольку я с ним всегда спал в обнимку в гамаке, то окрестил его «Пелуче» [84] Кукла, «ляля». .