Array Array - Становление Бойца-Сандиниста

Мысли и воспоминания — это ведь самое интимное, что есть у человека. Никому не проникнуть туда, как, впрочем, не проникнуть и мне, ну просто не понять суровости гор, того единственного, что природе с легкостью не изменить. Ты держишься на воспоминаниях, и когда ночью ложишься в гамак спать, то укрываешься воспоминаниями, чуть вытягивая их из мозга наружу, давая им немного прогуляться у тебя в голове, по глазам — последнее не без робости, — ну и по лицу. (Но вот Клаудию я никогда там не видел.) Так вот, выгуляв воспоминания, ты перед тем, как заснуть, медленно (словно улитка, которая прячется в раковину) укладываешь их обратно в мозг. Собираешь свои мысли, что, наверное, отзывается и в теле, и ты вновь их запираешь там, собирая и воспоминания, пока они не укрылись в мозгу, ну вроде как на отдых. И ты засыпаешь. А пуповиной своей, так сказать, единственный нитью, что связывает с прошлым или настоящим, обернувшимся прошлым, являются мысли, воспоминания.

Причем в такой степени, что, когда получаешь письма типа того, что получил я, эти воспоминания разлетаются на куски и та единственная видимая связующая нить, что ты хранил для поддержания своего настоящего, которое ныне вернулось в прошлое, обрывается. То есть когда это письмо пришло, оно нанесло мне жестокий удар, вырвав из моего мозга то, что я более всего там прятал, нечто самое интимное, то, что в горах служило мне опорой. Тут уж точно начинаешь ощущать одиночество, ощущаешь себя в изоляции и если не в состоянии окунуться в дела военные и политические, то ты или дезертируешь, или сойдешь с ума. Помню, что однажды я написал стих, который вслед за письмом также отослал Клаудии в качестве добивающего удара, вроде как бы сказать ей, что из-за нее я не помру. В этом стишке, что я написал, говорилось:

Здесь я, пожалуй, поясню, что слово «свинец» («пломо» по-испански) совпадало по звучанию с аббревиатурой лозунга «Свободная родина или смерть!». И если бы иного смысла жизни, то есть борьбы за освобождение Никарагуа, у меня не оказалось, то я точно превратился бы тогда в полное дерьмо.

Но, к счастью, такого не случилось. На следующий день я раненько на рассвете покинул свой амбарчик и пошел на кофейную плантацию, где сполоснул в ручейке лицо. Там я, кажется, и побрился, а затем присел у апельсинового дерева полакомиться его плодами. Ножом я очищал апельсиновую кожицу, высвобождая мякоть плода. Наблюдая за тем, как кусочки кожуры, отделяясь, рвутся, я ощущал себя примерно так же, словно так же было и со мной, и ошметки кожицы апельсина были вещами, о которых я не должен думать. Очистив апельсин, я почувствовал себя не столь тяжело. Итак, апельсин лишался своих покровов и становился поменьше, сокращался в размерах, и также и я отбросил воспоминания, и, избавляясь от них, все равно как очищал апельсин от кожуры. В какой-то степени я почувствовал себя полегче, будто уже прошли дни и дни. Голова стала не такой тяжелой. В конце концов после всего случившегося это было словно избавиться от груза, который тащил на себе достаточно долго. Теперь ничто больше не нависало надо мной, кроме тягот борьбы. Я глубоко вздохнул, наполнив легкие воздухом, и в мое только что вымытое лицо повеяло утренней свежестью. Тогда я получше уперся ногами в землю и, встав, рассмеялся. Я понимал, что там, под этим апельсиновым деревом, начинается новый этап в моей жизни. Неожиданно я почувствовал, что будущее чуть ли не видно, ну вот совсем тут оно, у кончиков пальцев, и что стоило только сжать руку в кулак, чтобы уцепиться за него (это было в октябре 1975 г.). Тогда я сказал себе: все здесь во имя будущего. А проживу новую жизнь и сам раскрашу ее, раскрашу историю моей жизни в тот цвет, который мне понравился, поскольку здесь всякий раскрашивает свою жизнь в тот цвет, что ему приглянется, так и я раскрашу свою, да, раскрашу ее в самые лучшие цвета. И я приказал Андресу сказать Хильберто, чтобы тот сходил в Лос Планес и, разыскав Моизеса Кордобу, сказал ему, что той же ночью мы будем у него. Причем Хильберто сообщил Моизесу, что мы были и у него, и в «Ла Монтаньита». Все вокруг вроде как уже привыкли к нашему присутствию, и для них это оказалось не столь и опасно. А если и опасно, то уж убьют-то их не сегодня, а там, скажем, где-то завтра. А может, и вообще обойдется. Они все больше раскрывались перед нами. Так зарождалась наша дружба. Я уже начал с ними пошучивать, завязывая с ними дружбу и завоевывая их любовь. Той же ночью мы пришли на одну заранее подобранную нами для стоянки скалу. На следующий день нам туда из поселка принесли разогретую фасоль и тортилью. Потом нам принесли еще оставшуюся у них курицу. Само собой, что там мы довольно много беседовали и с Моизесом, которого я попросил отвести меня к его приболевшему отцу, старому сандинисту. Этому сеньору было около 80 лет. По дороге к нему я установил контакт еще с несколькими товарищами, которым меня представил Моизес. Ведь он, если учесть, кто его отец, возможно, лучше других осознавал, кто мы такие, яснее понимал, о чем идет речь, поскольку еще до нашего там появления отец уже рассказывал ему о борьбе под руководством Сандино. Я обошел в этих долинах ряд дворов, и чем больше людей я узнавал, тем больше набирала силу моя политработа. Семейство Кордоба в тех краях было, так сказать, наиболее уважаемым, и то, что именно они представляли меня, способствовало тому, что и другие люди стали не так пугливы. Ведь если дети дона Леандро связались с «этим», то и для остальных было простительно поступать подобным образом. Дневное время я проводил на скале у края ущелья, а когда темнело, ходил к крестьянам. По ночам на ранчо, беседуя за чашечкой-другой кофе, мы касались их экономических трудностей, и благодаря таким беседам укреплялась моя дружба с ними. Закрепив эту связь, я был заинтересован в том, чтобы придать ей политическое содержание, и наоборот, чтобы связь, базирующаяся на политической основе, способствовала усилению связей личных. Первое, о чем мы их спрашивали, — это принадлежит ли им земля, на которой они живут, и ответом всегда было «нет», и что она принадлежит «богатым людям». В иных случаях они принимались смеяться, будто ты пошутил, или опускали голову... Ведь владение землей для крестьян — это заветная мечта. Мечта их отцов, дедов и прадедов. Вот почему, когда их спрашиваешь, их ли земля, то вопрос вызывает улыбку. Никогда эта земля не была ни их, ни их отцов, ни дедов. Ясное дело, что мы направляли свою работу на разъяснение причин, почему земля не принадлежала им.

Помещики или отцы и деды помещиков постепенно отбирали у крестьян землю, причем так, что крестьяне того поколения, с которыми столкнулись мы, рассказывали, что их прадеды еще ею владели, о чем и рассказали их дедам, ну а уж те их отцам... То есть нынешнее поколение было поколением обезземеленных крестьян. Помещики завладели их землей силой или с помощью законов. В Лос Планес де Кондега, где жил Моизес, было около 75 мансан [96] 1 мансана (принятая в Центральной Америке единица измерения поверхности земли), равная 0,7 гектара. земли и примерно 25 дворов. Сами крестьяне неплохо окрестили этот процесс. Они говорили так: «Нас поубавили». Действительно, их подсократили, ограничили и обнесли проволокой. В итоге крестьяне обрабатывали помещику землю, следили за его скотом, и те, кто был «убавлен», должны были засеивать земли, которые им сдавал в аренду соседний помещик. Часть времени, которого у них было достаточно, они посвящали обработке этой земли. Затем, после сбора урожая, они должны были продавать его только тому же помещику. Само собой, в его же конторе они были обязаны покупать соль, орудия труда, лекарства (и т. д.).