Марио Льоса - Город и псы

– Что там? Кто идет?

– Полковник. Кто вам разрешил резаться в карты? С поста уходить нельзя, пока живы.

Альберто входит в умывалку. Дюжина усталых лиц повернулась к нему; дым висит шатром над головами дежурных. Из знакомых никого; все лица одинаковые, смуглые, грубые.

– Ягуара не видели?

– Нет.

– Во что играете?

– В покер. Садись, а? Сперва, конечно, посидишь на шухере, минут пятнадцать.

– Я с дикарями не играю, – говорит Альберто, поднося руку к ширинке. – Я на них…

– Уматывай, Писатель, – говорит кто-то. – Не воображай.

– Доложу капитану, – говорит Альберто, делая полоборота. – Дикари режутся на дежурстве в покер. На вшей.

Брань летит ему вслед. Вот он снова на воздухе. Постоял, подумал, пошел к полю. «А если он спит на травке, а если он спер билеты, сучья порода, пока я дежурю, а если он просто смылся…» Альберто пересек поле, дошел до задней стены. Здесь смываться лучше всего: другая сторона гладкая – ногу не сломаешь. Было время, каждую ночь тут прыгали, а к утру лезли обратно. Новый полковник выгнал четверых – их тут застукали, и теперь за стеной ходят всю ночь два солдата. Смываться стали меньше и в других местах. Альберто идет обратно, к пустому серому двору пятого курса. На полпути он различает голубой огонек. Подходит.

– Ягуар?

Ответа нет. Альберто вынимает фонарь – у дежурных, кроме винтовки, фонарь и темно-красная повязка – и водит им по земле. В пучке света возникает бледное, по-девичьи гладкое лицо; полузакрытые глаза робко смотрят на него.

– А ты чего тут делаешь?

Холуй поднимает руки, прикрываясь от света. Альберто гасит фонарь.

– Дежурю.

Смеется Альберто или нет? Как будто срыгнул несколько раз кряду, переждал, а потом как захрюкает…

– За Ягуара небось? – говорит он. – Эх, и жалко мне тебя!

– Ты себя пожалей, – мягко говорит Холуй. – Ягуару подражаешь – смеешься, как он.

– Мамаше твоей подражаю, – говорит Альберто. Он снимает винтовку, кладет на траву, поднимает воротник и, потирая от холода руки, подсаживается к Холую. – Покурить нету?

Влажная рука коснулась его пальцев и отдернулась; на ладони лежит вялая, пустая с концов сигарета. «Осторожно, – шепчет Холуй. – Патруль заметит». – «Тьфу! – говорит Альберто. – Обжегся». Перед ними – плац, освещенный фонарями, словно широкий проспект, прорезающий скрытый в тумане город.

– Как это у тебя сигарет хватает? – спрашивает Альберто. – Я дольше среды недотягиваю, хоть плачь.

– Я мало курю.

– Чего ты такая сопля? – говорит Альберто. – Не стыдно Ягуара заменять?

– Это мое дело, – говорит Холуй. – Тебе-то что?

– Он с тобой, как с холуем, – говорит Альберто. – С тобой все, как с холуем, обращаются. Чего ты всех боишься?

– Я тебя не боюсь.

Альберто смеется. И вдруг замолкает.

– Правда, – говорит он. – Смеюсь, как Ягуар. И чего это ему все подражают?

– Я не подражаю, – говорит Холуй.

– Ты вроде пса, – говорит Альберто. – Затюкал он тебя.

Альберто бросает окурок. Он тлеет секунду-другую в траве у его ног, потом гаснет. Двор пятого курса по-прежнему пуст.

– Да, – говорит Альберто. – Затюкал. – Он открывает рот, закрывает. Трогает кончик языка, берет двумя пальцами табачинку, расщепляет ее, кладет на губу, сплевывает. – Ты вот что скажи, ты дрался хоть раз?

– Один раз дрался, – говорит Холуй.

– Тут?

– Нет. Раньше.

– Потому тебя и затюкали, – говорит Альберто. – Все знают, что ты боишься. Чтоб тебя уважали, надо драться. Не хочешь – плохо твое дело.

– А я не собираюсь быть военным.

– И я тоже. Только мы тут пока что все военные. А в армии слюнтяев не любят, ясно? Или ты их слопаешь, или они тебя. Я вот не хочу, чтобы меня слопали.

– Я не люблю драться, – говорит Холуй. – Верней, не умею.

– Такому не учатся, – говорит Альберто. – Просто ты слаб в коленках.

– И лейтенант Гамбоа так сказал.

– То-то и есть. Я тоже не хочу быть военным, зато здесь мужчиной станешь. Научишься спуску не давать.

– Ты не так уж много дерешься, – говорит Холуй. – А тебя не изводят…

– Я придуриваюсь. Дурачка корчу. Тоже ничего, не связываются. С ними добром нельзя, сразу на голову сядут.

– Ты писателем будешь? – спрашивает Холуй.

– Сбрендил? Инженером. Отец меня в Штаты пошлет. А что я письма, рассказики пишу – это я на сигареты зарабатываю. Так, чепуха А ты кем будешь?

– Я хотел быть моряком, – говорит Холуй. – А теперь не хочу. Может, тоже инженером.

Туман стал плотнее, фонари на плацу кажутся меньше и свет слабей. Альберто шарит в карманах. Он уже два дня без сигарет, но руки сами лезут в карманы всякий раз, как хочется курить.

– Еще сигаретка найдется?

Холуй молчит, но тут же задевает Альберто локтем за пояс. Альберто хватает его руку, в ней почти непочатая пачка. Он вынимает сигарету, сует в рот, трогает языком приятную, плотную поверхность. Потом зажигает спичку и подносит к лицу Холуя огонек, чуть вздрагивающий в пещерке ладоней.

– А ты никак ревешь, – говорит Альберто, ладони раскрываются, спичка падает. – Опять обжегся, ч-черт.

Он зажигает другую спичку, закуривает. Затягивается, выпускает дым и через нос и через рот.

– Ты чего? – спрашивает он.

– Ничего.

Альберто затягивается снова, кончик сигареты светится, дым смешивается с туманом, который тем временем спустился к самой земле. Двор пятого курса исчез. Корпус – большое, неподвижное пятно.

– Что тебе сделали? – спросил Альберто. – Хныкать, знаешь, не годится.

– Куртку украли, – говорит Холуй. – Пропал мой выходной.

Альберто смотрит на него. Поверх зеленой рубахи натянута коричневая безрукавка.

– Мне завтра идти, – говорит Холуй. – А они стащили.

– Ты знаешь кто?

– Нет. Из шкафа взяли.

– Сто солей вычтут. А то и больше.

– Да не в том дело. Завтра поверка, Гамбоа оставит меня без увольнительной. Я и так две недели дома не был.

– Сколько сейчас времени?

– Без четверти час, – говорит Холуй. – Можем идти спать.

– Постой, – говорит Альберто, вставая. – Время есть. Пошли, упрем куртку.

Холуй вскакивает, как на пружине, но с места не двигается, словно что-то неминуемое, страшное нависло над ним.

– Давай пошевеливайся, – говорит Альберто.

– Дежурные… – лепечет Холуй.

– А, чтоб тебя! – говорит Альберто. – Сам, того и гляди, без увольнительной останусь из-за твоей куртки. Ну и трус ты, смотреть противно! Дежурные в умывалке режутся.

Холуй плетется за ним. Они идут в густеющем тумане к невидимым корпусам. Подошвы приминают мокрую траву; мерному шуму волн вторит свист ветра, гуляющего в том здании без дверей и без окон, что стоит между учебным и офицерским корпусами.

– Пойдем в десятый или в девятый, – говорит Холуй. – Мальки спят крепко.