Марио Льоса - Город и псы

– Видишь! – сказал Гамбоа. – Ты сам себя выдаешь.

– Кто донес? – повторил Ягуар. – Этого подонка я правда убью.

– Выстрелом в спину, – сказал Гамбоа. – Он был в двадцати метрах впереди тебя. Ты предательски убил его. Знаешь, что тебе полагается?

– Я никого не убивал. Клянусь, сеньор лейтенант.

– Это мы посмотрим, – сказал Гамбоа. – Лучше тебе во всем признаться.

– Мне не в чем признаваться! – крикнул Ягуар. – Насчет билетов и краж – верно, было, только я не один. Все таскают. А трусы платят, чтобы кто-то воровал за них. А убивать я не убивал. Я хочу знать, кто вам натрепался.

– Узнаешь, – ответил Гамбоа. – Он скажет тебе сам.

«На следующий день я пришел домой в девять часов утра. Мать сидела у порога. Она даже не шелохнулась, когда я подошел. Я сказал ей: „Я ночевал у приятеля в Чукуито". Она не ответила. Она смотрела как-то странно и испуганно, точно я собираюсь ее обидеть. Смотрит и смотрит, очень было неприятно. У меня пересохло в горле, и голова болела, но я не решался лечь при ней в постель. Я не знал, что делать, стал перелистывать тетрадки и книги, просто так – они уже были мне не нужны, шарил в ящике с железной рухлядью, а она все ходит за мной и смотрит. Я повернулся к ней и говорю: „В чем дело, что ты так на меня смотришь?" Тогда она сказала: „Конченый ты человек. Уж лучше б ты умер". И вышла на порог. Она долго сидела на ступеньке, уперлась локтями в колени, голову руками сжала. Я поглядывал за ней из комнаты и видел, какая у нее дырявая и залатанная рубашка, шея морщинистая, нечесаная голова. Потом я тихо подошел к ней и сказал: „Если я тебя обидел – прости". Она еще раз посмотрела на меня: лицо у нее тоже было морщинистое, из одной ноздри торчали белые волосы, во рту недоставало много зубов. „Лучше попроси прощения у Бога, – сказала она. – Хотя, чего там, ты уже погиб". – „Хочешь, пообещаю, что больше не буду?" – спросил я. А она ответила: „Зачем? У тебя на лице написано, что ты пропащий. Поди-ка лучше проспись после пьянки".

Я не лег, у меня пропал сон. Немного погодя я вышел из дома и пошел на пляж в Чукуито. Там я увидел вчерашних ребят, они лежали на гальке и курили, а одежду свою скатали и положили под голову. На пляже было много ребят, некоторые стояли у самой воды и бросали в воду плоские камни. Скоро пришла Тереса с подругами. Они подошли к ребятам и протянули им руки. Разделись, сели в кружок, а этот все время крутился около Tepe, как будто это не его я вчера извалтузил. Потом они пошли в воду. Тереса кричала: „Ой, вода ледяная, ой, помру!", а парень зачерпывал в пригоршню воду и брызгал на нее. Она верещала еще громче, но не сердилась. Потом они зашли дальше в море. Тереса плавала лучше его, очень мягко, как рыбка, а он только форсил и все время тонул. Они вышли из воды и сели на гальку. Тереса легла, он сделал ей из белья подушку и сел рядом, немного наискосок, чтобы разглядывать ее всю. Мне были видны только ее руки, она их подняла, от солнца загораживалась. А парня я видел лучше – и тощую спину, и ребра, и кривые ноги. Часам к двенадцати они опять пошли в воду. Парень прикидывался, как будто он дамочка. Tepe обливала его, а он кричал. Потом поплыли. Отплыли подальше и начали играть, как будто тонут: он погружался в воду, Тереса махала руками и звала на помощь, а вообще-то видно было, что это в шутку. Он все выскакивал из воды, как пробка, и кричал по-тарзаньи. Еще я слышал, как они хохочут. Ну вышли они, а я стою около их одежды. Не помню, куда делись подруги и второй парень, – я и не заметил, как они ушли. Для меня будто весь мир исчез. Они подошли, и Tepe первая меня увидела – он шел сзади и прыгал, психа разыгрывал. Она не обрадовалась и не удивилась. Вообще никак в лице не изменилась и руку не протянула, только сказала: „Привет. Ты тоже здесь?" Тут парень взглянул на меня, узнал – встал как вкопанный, а потом отступил немного, нагнулся, взял камень и замахнулся, а Тереса смеется. „Ты его не знаешь? – говорит. – Это мой сосед". – „Больно он храбрый, – сказал парень. – Вот разобью ему сейчас рожу – потише станет". Я плохо рассчитал, вернее – забыл, что я на пляже. Прыгнул, а ноги увязли в гальке, я и половину расстояния не пролетел, упал в двух метрах от него, а он шагнул вперед и ударил меня камнем в лицо. В голове как будто что-то загорелось, и мне показалось, что я плыву. Это было, кажется, недолго. Когда я открыл глаза, Тереса – сама не своя, оцепенела от ужаса, а парень стоит, рот разинул – дурак дураком: надо было ему воспользоваться моментом и измолотить меня. Камень рассек мне лицо до крови, а парень застыл на месте, смотрит, что со мной, и я прыгнул через Тересу и навалился на него. Врукопашную с ним нечего делать – я это понял, когда мы упали на землю, – он был как тряпичный и не сопротивлялся. Далее побарахтаться не пришлось, я тут же сел на него и стал бить его по лицу, а он только закрывался обеими руками. Потом взял горсть мелких камешков и стал втирать ему в лоб и волосы, а когда он отнимал руки, я запихивал камни ему в рот и в глаза. Нас не разнимали, пока не пришел полицейский. Он схватил меня за рубашку и потянул, и я почувствовал, как рубашка затрещала. Потом дал мне по шее, а я ударил его камнем в грудь. „Ух ты, черт, – говорит он, – да я же от тебя оставлю мокрое место". Поднял меня как перышко, дал по морде раз десять, потом сказал: „Посмотри, что ты наделал, несчастный". Парень лежал на земле и стонал, какие-то женщины и ребята причитали над ним. Все страшно возмущались и говорили легавому: „Он разбил ему голову, изувер, да и только, такого надо прямым ходом в исправительную колонию". Мне было наплевать, что говорят женщины, Но тут я увидел Тересу. У нее лицо покраснело, и она смотрела на меня очень зло. „Плохой ты и грубый", – сказала она. А я сказал: „Ты во всем виновата, сука такая". Легавый дал мне по губам: „Не говори гадости девочке!" Она на меня уставилась, а я повернулся и пошел, а легавый сказал: „Стой, ты куда?" А я начал бить его руками и ногами как попало, пока он не уволок меня с пляжа. В отделении офицер приказал легавому: „Всыпьте ему как следует и отпустите. Он скоро к нам попадет за что-нибудь посерьезней. Рожа у него как раз для колонии". Легавый потащил меня во двор, снял ремень и ну хлестать. Я бегал от него, а остальные легавые глядели, как он потел и за мной носился, и помирали со смеху. Тогда он бросил ремень и загнал меня в угол. Другие подошли и сказали: „Отпусти его. Чего с пацаном драться!" Я вышел оттуда и больше домой не вернулся. Пошел к Тощему Игерасу и остался жить у него».

– Ничего не понимаю, – сказал майор. – Совершенно ничего.

Майор был тучный, краснолицый, с короткими рыжими усиками. Он внимательно прочитал донесение с начала и до конца, непрестанно мигая. Прежде чем поднять глаза на капитана Гарридо, который стоял у письменного стола спиной к окну, к серому морю и бурой равнине Перлы, он перечитал отдельные места. Донесение было объемом в десять машинописных листов.