Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

Альваро Сепеда, Херман и Альфонсо и большинство участников вечеринки в кафе «Джэпи» и кафе «Рома» говорили мне в хороших выражениях о «Ла Сьерпе», когда первая глава была опубликована в «Лампаре». Они были согласны, что прямое правило самое пригодное для темы, которая была на опасной грани того, во что не могло вериться. Альфонсо, в своем стиле между шуткой и правдой, сказал мне тогда нечто, чего я никогда не забуду: «Правдоподобие, мой дорогой маэстро, зависит от лица, на которое возложено рассказать это». Я находился на грани того, чтобы разгласить предложения о работе Альваро Мутиса, но не решился, и сейчас я знаю, что это было от страха, что их одобрят. Он продолжал настаивать несколько раз, даже после того как забронировал мне билет на самолет, а я его отменил в последний момент. Он мне дал слово, что ни для «Эль Эспектадора», ни для какого-то другого средства массовой информации письменного или устного ничего не давал. Его единственным намерением, настаивал он до конца, было желание поговорить о постоянном сотрудничестве в журнале и обсудить несколько технических деталей о полной серии «Ла Сьерпы», вторая глава которой должна была выйти в предстоящем номере. Альваро Мутис показал себя уверенным в том, что этот ряд репортажей мог быть пинком бытовухе, плоской на своих собственных нивах. Из всех доводов, которые выдвигались мной до тех пор, этот был единственным, который меня заставил задуматься.

В один вторник, во время мрачного моросящего дождя я понял, что не смог бы уехать, даже если бы захотел: у меня не было одежды, кроме рубашек для профессионального танцора. В шесть часов вечера я никого не встретил в книжном магазине «Мундо» и остался ждать в дверях с комом в горле из-за грустных сумерек, которые я начал чувствовать. На противоположной стороне была витрина с одеждой для торжеств, которую я никогда не замечал, хотя она там всегда была, и, не думая, что я делаю, я пересек улицу Сан Блас под пеплом моросящего дождя и вошел твердым шагом в самый дорогой магазин города. Купил костюм для священников из сукна цвета полуночной синевы, великолепно соответствующий духу Боготы того времени, две белые рубашки с воротником-стойкой, галстук в диагональную полоску и одну пару ботинок, которые ввел в моду актер Хосе Мохика перед тем, как стать святым. Единственные люди, кому я рассказал, что уезжаю, были Херман, Альваро и Альфонсо, которые одобрили это как благоразумное решение при условии, что я не вернусь щеголем.

Мы отметили это в «Эль Терсер Омбре» группой в полном составе до рассвета как досрочный праздник по поводу моего предстоящего дня рождения. Херман Варгас, который был знатоком Святцев, сообщил, что шестого марта мне исполняется двадцать шесть лет. Посреди добрых пожеланий моих больших друзей я почувствовал себя способным питаться недоваренной едой все семьдесят три года, которых мне все еще не хватало до ста лет.

Главный редактор «Эль Эспектадора» Гильермо Кано позвонил мне по телефону, когда узнал, что я нахожусь в бюро Альваро Мутиса, четырьмя этажами выше его офиса в здании, которое закончили реконструировать примерно в пяти кварталах от его прежнего местонахождения. Я прибыл накануне и собирался пообедать с группой своих друзей, но Гильермо настоял, чтобы я прежде пришел его поприветствовать. Я так и сделал. После пылких объятий в столичном стиле изъявления чувств и после какого-то комментария к новости дня он крепко схватил меня за руку и отвел в сторону от своих приятелей по редакции. «Послушайте меня, черт возьми, Габриэль, — сказал он с неожиданной наивностью, — почему вы не окажете мне любезности написать маленькую издательскую заметку, которой мне не хватает, чтобы закрыть газету?» Он мне показал большим и указательным пальцами величину полстакана воды и заключил: — Вот такую небольшую.

Самое забавное, что я его спросил, где могу сесть, и он мне указал на пустой письменный стол с печатной машинкой прошлых времен. Я расположился без лишних вопросов, думая о подходящей для них теме, и остался сидеть на том же стуле, с тем же письменным столом и той же машинкой в течение восемнадцати следующих месяцев.

Через несколько минут после моего прихода из соседнего офиса вышел Эдуардо Саламея Борда, заместитель главного редактора, читающий на ходу деловые бумаги. Он поразился, узнав меня.

— Кто бы мог подумать, дон Габо! — Он почти выкрикнул имя, которое он изобрел для меня в Барранкилье как производное от Габито. На этот раз меня так стали называть в редакции и использовали его даже в печати: Габо.

Я не помню тему заметки, которую мне поручил Гильермо Кано, но я знал очень хорошо еще со времен Национального университета династический стиль «Эль Эспектадора». А в особенности стиль раздела «День за днем», газетной страницы, которая пользовалась заслуженным авторитетом, и я решил подделать его с хладнокровием, с которым Луиса Сантьяга встретилась с демонами напастей. Я написал ее от руки и вручил Гильермо Кано, который прочитал ее поверх дуг своих близоруких очков. Его сосредоточенность казалась не только его, но целой династии седовласых предков, начатой Фиделем Кано, учредителем газеты в 1887 году, продолженной его родным братом доном Луисом, упроченной его сыном доном Габриэлем и полученной уже сформировавшейся его внуком Гильермо, который принял на себя главное руководство в двадцать три года. Ровно так же, как это сделали бы его предки, он, перескакивая через незначительные шероховатости, просмотрел несколько раз текст и закончил просмотр, первым употребив мое новое практичное и упрощенное имя:

— Отлично, Габо!

Вечер возвращения дал мне понять, что Богота не будет снова прежней для меня, пока живут мои воспоминания. Как многие большие катастрофы страны, 9 апреля сработало больше на забвение, чем на историю. Гостиница «Гранада» была разрушена до основания в своем вековом парке, и уже начало расти на ее месте здание слишком новое — «Банко де ла Република». Старинные улицы нашего времени, казалось, не принадлежали никому без освещенных трамваев, и перекресток эпохального преступления утратил свое величие в пространствах, уничтоженных пожарами. «Теперь это так похоже на большой город», — сказал в удивлении кто-то, кто нас сопровождал. И закончил, растерзав меня, ритуальной фразой:

— Надо поблагодарить за это девятое апреля.

Зато я никогда не чувствовал себя лучше, чем в пансионе без названия, куда меня поместил Альваро Мутис. Это был дом, изукрашенный несчастьями, рядом с национальным парком, где в первую ночь я не мог вынести зависти к моим соседям по комнате, которые занимались любовью так, как будто это была счастливая война. На следующий день, когда я увидел их выходящими, не мог поверить, что это были они: истощенная девочка в одежде общественного сиротского приюта и сеньор зрелого возраста, двухметрового роста и седой, который вполне мог бы быть ее дедушкой. Я подумал, что ошибся, но они сами взялись доказать мне это всеми последующими ночами с их убийственно-чувственными воплями до рассвета.