Пауло Коэльо - Алеф

Она все видела.

На мои усыпанные осколками плечи будто опускается каменная глыба. Яо об этом не догадывается, но наше путешествие – всего лишь отрезок моего пути к своему царству. Теперь мне ничего не нужно рассказывать. Она и так знает.

– Ты бросил меня в беде. Я умерла из-за тебя и вернулась, чтобы отомстить.

– Те не станешь мстить. Ты меня простила.

– Ты вырвал у меня прощение. Я не знала, что делаю.

Снова взмах смычка и снова этот неприятный звук.

– Если хочешь, можешь взять свои слова обратно.

– Не хочу. Ты прощен. Если понадобится, чтобы я простила тебя еще сто раз подряд, я готова. Но то, что я увидела, не укладывается у меня в голове. Ты должен все мне объяснить. Я была голой. Ты смотрел на меня, а я говорила всем, что люблю тебя, и поэтому меня приговорили к смерти. Я умерла изза любви.

– Можно мне повернуться?

– Пока нет. Сначала объясни, что произошло. Мне известно лишь, что в прошлой жизни я из-за тебя погибла. Это могло быть здесь или где угодно еще, но я пожертвовала собой ради любви, чтобы спасти тебя.

Мои глаза начинают привыкать к темноте, но жара в комнате стоит невыносимая.

– Что именно сделали те женщины?

– Мы сели на берегу озера; они разожгли костер, стали бить в бубен, впали в транс и дали мне какое-то питье. Когда выпила, у меня перед глазами начали всплывать какие-то неясные картинки. Это было недолго. Все, что помню, я тебе рассказала. Я думала, это что-то вроде кошмара, но они меня убедили, что мы с тобой правда встречались в прошлой жизни. Ты тоже так говорил.

– Нет, не в прошлой, в нынешней. Сейчас мы с тобой в гостинице, в безымянной сибирской деревушке и одновременно в темнице неподалеку от Кордовы. Я нахожусь сейчас со своей женой в Бразилии, но и со многими другими женщинами, которых знал, а в каких-то жизнях я и сам женщина. Сыграй что-нибудь.

Я снимаю свитер. Хиляль выбирает сонату, написанную не для скрипки. Когда я был маленьким, мать играла ее на фортепиано.

– Когда-то весь мир был женщиной, и все вокруг было наполнено ее прекрасной энергией. Люди верили в чудеса и жили сегодняшним днем, а времени не существовало. У древних греков было два слова для обозначения времени; одно из них кайрос , то есть время богов, вечность. Потом мир изменился. Людям пришлось бороться за выживание, выращивать хлеб и беречь урожай, чтобы не умереть от голода. Тогда они познали время в нашем понимании. Греки называли его хронос , а римляне отождествляли с Сатурном, богом, пожравшим собственных детей. Мы сделались рабами памяти. Ты играй, а я постараюсь все объяснить.

Хиляль играет. Мои глаза наполняются слезами, но я продолжаю говорить.

– Сейчас я в саду, за домом. Сижу на скамейке, смотрю на небо и пытаюсь, что называется, строить воздушные замки. Я услышал это выражение всего час назад. Мне семь лет. Я хочу построить в небе золотой дворец, но никак не могу сосредоточиться. Мои друзья разошлись по домам ужинать; мама играет эту самую мелодию, только на фортепиано. Если бы я не пытался описать, что вижу и чувствую, я был бы сейчас там и только там. Запах лета, пение цикад и мысли о девочке, в которую я влюблен. Это не прошлое, это происходит сейчас. Я маленький мальчик, каким был тогда. Я всегда им буду; все мы одновременно дети, взрослые и старики, мы те, кем были и кем станем. Я не вспоминаю, я заново пере-живаю то время.

Говорить больше нет сил. Я закрываю лицо руками и плачу, а она играет, играет виртуозно, страстно, возвращая меня ко всем тем, кем я был и кто я есть. Я плачу не потому, что мама умерла, ведь сейчас она здесь, со мной, играет мне на фортепиано. Я плачу не о ребенке, завороженном странной фразой, которому никак не удается построить свой золотой воздушный замок. Этот малыш тоже здесь, слушает Шопена; весь во власти чудесной мелодии, он готов слушать ее снова и снова. Я плачу, потому что не знаю другого способа выразить свои чувства. Я ЖИВОЙ. Я живой каждой порой и каждой клеткой своего тела. Я живой. Я никогда не рождался и никогда не умирал.

Сколько бы тревог и горестей ни выпало на мою долю, где-то есть высший я, вечный я, и ему смешны мои треволнения. Я оплакиваю этот миг, безмерный и эфемерный, миг, который никогда не смогу описать, ибо слова намного беднее музыки. Шопен, Бетховен и Вагнер влекут меня в прошлое, которое живет в настоящем, ибо их музыка сильнее огненного кольца.

И пока Хиляль играет, я плачу. А она играет, пока у меня остаются силы плакать.

Хиляль подходит к выключателю. Но лампочка разбилась, и комната остается во тьме. Тогда она включает лампу, стоящую на прикроватной тумбочке.

– Можешь повернуться.

Я жмурюсь от яркого света, а когда открываю глаза, она стоит передо мной нагая, воздев руки со смычком и скрипкой.

– Ты сказал, что твоя любовь ко мне похожа на реку. Я хотела показать, что моя любовь к тебе напоминает музыку Шопена. Такая же ясная и глубокая, синяя, словно озеро, способная...

– Музыка говорит сама за себя. Слова не нужны.

– Мне страшно, очень страшно. Что я видела?

Я рассказываю ей обо всем, что было в темнице, о своей трусости и о девушке, которая так на нее похожа, только ее руки были связаны, и в них не было ни смычка, ни скрипки. Хиляль жадно ловит каждое слово, по-прежнему не опуская рук. Мы стоим друг против друга посреди комнаты; ее белое тело неотличимо от тела пятнадцатилетней девочки, сожженной на костре близ города Кордова. Пламя поглотит ее и ее подруг, я не смогу ее спасти. Это случилось однажды и будет повторяться снова и снова, пока существует мир. У той девушки на лобке были волосы, а Хиляль их сбрила; помоему, это отвратительно: можно подумать, что все мужчины мечтают о сексе с ребенком. Я прошу Хиляль больше так не делать, и она обещает.

Я показываю ей свои болячки, ставшие заметно больше и ярче, чем обычно, и объясняю, что это метки из прошлого. Потом спрашиваю, помнит ли она, что говорила сама или что говорили ее подруги, когда их вели на костер. Хиляль качает головой и спрашивает:

– Ты хочешь меня?

– Да, хочу. Мы здесь совершенно одни. Ты стоишь передо мной обнаженная. Я умираю от желания.

– Я боюсь собственного страха. Я всегда была страшно эгоистична в своей боли и никогда не умела прощать. Говорила, что прощаю, а сама жаждала мести. Не потому, что я сильная, а напротив, от слабости. Причиняя людям боль, я делала куда больнее самой себе. Унижая других, я унижала себя, задевая чужие чувства, глумилась над своими. Знаю, я не единственная женщина, с которой случилось то, о чем я рассказывала в посольстве, не единственная девочка, над которой надругался сосед и друг семьи. Уверена, что по меньшей мере еще одна женщина за тем столом пережила в детстве нечто подобное. Но далеко не все становятся такими, как я. На самом деле я просто не могу примириться с собой.