Айрис Мердок - Книга и братство

Тамар, какое-то время тихо лежавшая на диване, отвернувшись от Лили, которая за столом раскладывала, или терпеливо пыталась раскладывать, пасьянс, снова принялась негромко стонать и охать. Потом судорожно завыла, уткнулась лицом в подушку, заливая ее слезами и кусая. Лили была в смятении и ужасе от состояния Тамар, ей никогда не доводилось видеть человека в таком горе, и она не знала, что делать. Она ужасно сожалела, что ей вообще доверили эту несчастную тайну, что так легкомысленно ввязалась в эту драму, которая превращалась в сущий кошмар. Теперь она понимала, что не нужно было подталкивать Тамар принимать решение, последствия которого, как ей следовало бы сообразить, были так неясны. Она говорила Тамар то, что та хотела услышать, и делала то, что, как ей казалось, Тамар от нее ждала. А теперь получается, что на ней как бы тоже лежит ужасная, даже, может быть, катастрофическая вина. Конечно, никто не должен ничего узнать, повторяла она снова и снова после возвращения Тамар, она никогда и словом не проговорится, даже намеком не выдаст, никому не откроет тайну Тамар и так далее. Но вот сама Тамар с ее душевным состоянием, близким к помешательству, и физическим совершенно ужасающим, может, даже между жизнью и смертью, — этого не скроешь. Никаких признаков выздоровления у Тамар не замечалось, а предложение Лили послать за врачом было встречено только воплями ее гостьи. В равной, даже большей степени нельзя было просить о помощи тех. Лили не к кому было обратиться ни за советом, ни за помощью. Даже от Гулливера, которому Дженкин сообщил, что Тамар у нее, и позвонил, пришлось отделываться, придумывая какую-то туманную историю. Она чувствовала себя не способной лгать Роуз, хотя теперь жалела, что не постаралась выглядеть поспокойней, общаясь с нею в дверях. Кроме того, пришлось говорить Вайолет, что с Тамар «все хорошо». А теперь они все тактично держатся в стороне! О господи! Обязательно нужно вызвать врача, думала Лили, ей нужна чья-то помощь, невозможно брать всю ответственность на себя. Слишком она казнит себя, было просто приятно, когда Тамар пришла к ней, она гордилась собой, потому что могла помочь, была рада, что она доверилась ей, а не тем. Ох, зачем только она ввязалась в эту неприятную историю, и чем все это кончится!

Меж тем тяжесть сожалений становилась еще невыносимей от злых упреков, которые в паузах между стонами и воплями Тамар обрушивала на нее:

— Зачем ты послала меня туда, почему не позволила подождать, все время говорила, чтобы я поторопилась, успокаивала: это, мол, так легко, и как чудесно будет потом, если б я только подождала, хотя бы день или два, я бы чувствовала себя по-другому, я бы обдумала все последствия, но ты подгоняла и подгоняла, говорила, что я должна это сделать, а теперь я погубила свою жизнь, разрушила все на свете, и это целиком твоя вина…

— Не могу спать, не могу глаз сомкнуть, — сказал Краймонд.

Джин не знала, что и делать. Она заливалась слезами, горькими слезами, оплакивая свою жизнь, счастье, которого, как она теперь чувствовала, ей никогда не видать.

Краймонд не обращал внимания на ее слезы, казалось, он говорит сам с собой.

Чуть раньше он читал ей стихи, какие-то стихи на греческом, и, похоже, не подозревал, что она их не понимает. Прежде он иногда читал ей греческие стихи, но понемногу и переводил ей прочитанное. Сейчас же было иначе, он продолжал и продолжал декламировать, и это больше походило на литургию или сеанс экзорцизма. Джин не ожидала, что книга будет закончена, она полагала, что они будут жить книгой еще долго, может, много лет. Она привыкла к ней, привыкла ждать ее и любить, как часть таинственности Краймонда. Когда он неожиданно сказал: «Я закончил», Джин была застигнута врасплох. Теперь она вспомнила его мрачные, сделанные вскользь замечания, которые в свое время не восприняла слишком серьезно. Она пребывала в страхе: как Краймонд будет жить без книги, чем займется, что вообще будет и не означает ли это, что все полностью изменится? Конечно, предполагала она, он что-то придумает, какие-то замыслы у него есть, переходный период, возможно, будет долгим. Его первоначальная эйфория на некоторое время успокоила ее. Он со смехом рассказал, как ошарашило Джерарда и его друзей неожиданное объявление о завершении работы над книгой. Конечно, им он сказал об этом раньше, нежели ей, правда, лишь чуть раньше. На день или два, пока длилась его радость и непривычное «отпускное настроение», Джин дала волю банальным счастливым мыслям, которых обычно старательно и покорно избегала, прятала поглубже, и они весело толпились в ее голове. Она подумала, даже сказала вслух, и он не оборвал ее: «Теперь мы куда-нибудь поедем, правда? Переменим обстановку, съездим в Рим или Венецию, посетим с тобой всякие чудесные места, да, мой дорогой, сбежим вместе и будем счастливы, вот что мы сделаем!»

Краймонд не сказал «нет», он вообще ничего не сказал, но позже ей показалось, что он просто не услышал ее, не слушал, полностью поглощенный сперва тем неопределенным, ошеломительно необыкновенным ликованием, а теперь погруженный в бесконечное отчаяние.

Блокноты исчезли. Большой вязаный жакет Краймонда, его ручка и чернильница, очки, шарф, которым он укрывал колени, когда работал, — все было на своих местах на письменном столе и на стуле. Но лампа была выключена, стопка разноцветных блокнотов перекочевала в машинописное бюро, где рукопись распечатают, фотокопируют, всю книгу целиком. Краймонд еще как-то следил за процессом на этих этапах, но не выказал ни малейшего волнения, когда многочисленные коробки вынесли из дома и погрузили в фургон. С этих пор он не подходил к письменному столу, а читал и разбирал корреспонденцию за столом в гостиной наверху. Он также навел порядок в шкафах в игровой, уничтожил множество рукописей, потом достал и почистил три своих ружья, два револьвера и пистолет. Джин он сказал, что продал остальную коллекцию, а теперь собирается продать и последнее. По крайней мере, если он говорил серьезно, это было хорошим знаком, и Джин поначалу сочла это свидетельством начала их «новой жизни». В первые дни она настороженно следила за ним, радуясь, что он спокойно читает, спокойно разговаривает. Она спрашивала его о книге, когда он предполагает окончательно освободиться, большой ли правки потребует машинопись? Он отвечал ей с неопределенной улыбкой. Иногда он не мог обойтись без ее общества и даже ходил с ней по магазинам. Она предложила повезти его куда-нибудь, не важно, куда, в своей машине, и он ответил: «да» или, может: «почему бы нет». А потом на него снова навалилось отчаяние и он заговорил о смерти.

Ночью, лежа без сна и не давая ей заснуть, он стискивал ее в объятиях, не переходя к любовным ласкам, и так крепко, словно всем телом впивал ее. Она изнемогала, была измучена силой любви, его любви, ее любви, которая порой казалась чем-то столь предельным, что она ловила себя на мысли, что так или иначе они исчерпали ее. Как это все кончится? Их состояние, казалось, предвещало катастрофу. Хотя временами, когда Краймонда охватывала какая-то буйная радость, она чувствовала, что отчаяние было просто вполне понятной фазой, которая продолжалась даже сейчас. Прошлой ночью, сжимая друг друга, они немного поспали.