Татьяна Дагович - Ячейка 402

В эту третью часть секунды оборвался взгляд, державший её, взгляд из маленького окна с синими шторами, и человек отложил бинокль, и закрыл глаза, и стал мысленно считать до четырехсот двух. Остановил счёт, открыл глаза. Всё было на месте. Он был в своей пустой квартире. И он мечтал, что сейчас подойдёт к двери, откроет и увидит тусклую подъездную лампу. Вызовет лифт, спустится на улицу, как есть – в спортивных штанах и тапочках, а там поют птицы. Но за дверью нашёл тот же бело-зелёный пол и с силой захлопнул её. И продолжил свой счёт с четырехсот трёх. Сбившись на девятой сотне, заговорил с собой.

«Зачем я верил ей. Она уже раз обманула меня, а я верил дальше и ждал. Чего? Освобождения? От чего? Почему-то считал, что она живая среди теней. Среди цифр? Не было никакого основания. Потому что сказал брат? Но что он сказал, мой недалёкий братец, что он вообще может говорить и думать? Он вытеснил меня, когда я стал слишком умным, чтобы быть. Нет, брат ни при чём. Из-за мальчика».

Человек долго молчал. Потом сказал: «Мальчик любил её, а он не ошибся бы. Он просил за неё».

Какая разница? Закрыть глаза, потом открыть и оказаться среди полей, напоминающих Елисейские – настоящие, не французские, и этот шум снаружи – только ветер…

Закрыл, открыл – никакого толку от упражнения, не убежать от этой навязчивой идеи… Хоть три минуты, хоть три дня, хоть триста лет.

Нет, на этот раз в комнате что-то изменилось, пока глаза были закрыты. В центре ковра, спиной к нему, стоял маленький человек. Лилипутик-карлик.

Хозяин квартиры насторожился.

– Ты кто?

Лилипутик не ответил, но повернул к нему расстроенное лицо.

– Что ты здесь делаешь?

В ответ склонил голову набок.

– Хорошо же… Идём, покажу тебе что-то… – Они прошли в гостиную, и хозяин включил компьютер.

Когда загрузилось, заставкой высветились серые поля, холмы, но он сел на стул, кликнул, и на экране, разделённом на части, появилось четыре изображения: тихая столовая, колонистка, моющая в ней полы; коридор, по которому шли в зелёноватой форме; пустая спальня… нет, в одной из ячеек спали; холл…

– Система наблюдения. Хочешь, можно менять место. Не знаю, для чего оно, но интересно наблюдать. Вдвоём нам будет веселее. Ты куда?

Карлик лёг на ковёр, свернулся поудобнее – так, чтобы его не было видно…

– Но ты ещё появишься, да? Наползая один на другой, стелились впереди низкие холмы. Ещё почти не заросшие на весну, ожидающие чего-то. И небо – такое же серое, мутное и спокойное. Воздух вытравливал из головы все сложности, всё, что было связано с Колонией, – с планами и фобиями, привязанностями и раздражением. Оставалось чувство, такое же неоформленное, как небо, – не грусть и не радость, но и не равнодушие, а словно отсутствие.

Она не мерила времени, и не было усталости. Остановилась, когда начало темнеть. Только теперь загудело в ногах – но загудело приятно. Уронила рюкзак и упала на спину. Крестом, лицом к небу, где круг светящегося пара указывал на луну, и мелькала иногда в разрыве облаков чужая звезда. Влажная земля не холодила – лелеяла, как лелеяла упавшие семена. Перед сном немного поела. Не испугалась, заметив, что забыла взять воду, – когда после сухого печенья захотелось пить, спустилась в низину и прижалась ртом к мокрой жиже; цедила сквозь зубы горькую влагу, похожую по вкусу на лекарство. Уснула, завернувшись в одеяло, подтянув колени к груди.

К утру замёрзла. Попыталась развести костёр – у неё были и спички, и зажигалки, но сырые кустарники не горели. Ходьба разогрела. На ходу забывала, как вышла с той стороны. Как, делая первый шаг, ждала, что её задержат, вернут туда, где тепло и привычно, где все заботятся друг о друге и любят настырною любовью. И каждая знает всё о каждой: когда месячные, когда понос, сколько любовников, в каких позах спит, каким тембром храпит.

Этим новым утром она поняла, что её не остановили. Воздух. Утренняя прохлада развеялась, сквозь облака сочилось тепло. Днём, там, наверху, поднялся ветер, и серые обрывки летели с невообразимой скоростью. Но у земли оставалось безветренно и спокойно. На вершинах холмов земля не такая разбухшая. Больше кустов. Сухие, буро-зелёные стебли похрустывали под ногами. Второй день прошёл. Поела сардины в масле с сухарями. Хотелось пить. По небу передвигался шестигранный разрыв в облаках, дыра, в которой густым молоком грудились звёзды. Она смотрела, подложив под голову пучок травы, завёрнутый в обрывок простыни. Прижимала ладони к щекам.

На третий день она вышла к морю. Было ли это то же море, что видела она из окошка «Фольксвагена», в самом начале пути в Колонию? В таком случае они в самом деле ехали кругами, путая следы. Или нет. Какая разница. Море было неспокойным, тёмным. Волны с урчанием подкатывали к берегу и, ослабев, сползали по песку обратно. К морю стекались ручьи – увидев их, с удивлением поняла, что забыла о жажде. Пила. Теперь и у земли свистел ветер. Шары перекати-поля то поднимались, то падали, но, если попадали в воду, уже не всплывали. Она села на уступ и вытянула ноги, улыбаясь. К вечеру шторм улёгся, рокот сменился шипением, посапыванием, храпом. Как от животного. Просвечивала белая усеченная луна. Озябла от ветра.

Расколотая зажигалка позволила зажечь сошки. Долго возилась с костром, стоя на коленках, – его всё задувало, и она пыталась спиной перекрыть путь ветру. Наконец пламя поднялось. Села, бросив косой взгляд на загодя сложенный хворост. Смотрела на языки, жёлтые в середине и почти фиолетовые по краям. С хрустом ломались и опадали ветки внутри. От огня шло мягкое тепло. Море напоминало о себе только звуком. Отблески ложились на лицо, на одежду, она начинала дремать, мягко и ласково. Когда это было…

Редко бывают такие воспоминания – на грани яви и сна, но не сон: кажется, что не вспоминаешь, но всё происходит снова. Она сидела у костра, Шарван укрывал её курткой, она выпускала из рук яблоко. Чувствовала его прикосновение, слышала, как тихо он дышит, прижималась к нему, и он гладил её лицо, а волосы его щекотали ей подушечки пальцев. Ярче всего помнила, как отражается огонь в линзах очков, которые осторожно снимала с его переносицы и откладывала в сторону. И громче, громче поднималось нелепое ликование, до смеха. (Какой-то смутный переход.) Потом они у костра на разложенной одежде занимаются любовью, губы сухие-сухие, прикасаются, совпадают. Соединяются медленно, как будто на всё время, рты уходят один в другой, им хорошо, и навсегда… Открыла глаза. Шар перекати-поля попал в костёр, но не разнёс огня, горел внутри.

Столик за колонной. Чёрное платье – вчера пошила, светлые тонкие волосы без причёски, сосредоточенное ожидание на лице. Села, уложила на колени маленькую чёрную сумочку и вдохнула воздух – будто желала запастись кислородом на всё время бдения в ночном клубе. Она не волновалась, всё знала, и, тем не менее, по-прежнему ждала Анну. Сразу после встречи с Леонидом Ивановичем казалось, что если она найдёт когда-нибудь Анну, то только здесь. А теперь ходила сюда по привычке. Последнее время реже – только если скука достигала критической массы, гнала на ночь глядя из дома. Иногда к ней подходили мужчины или женщины, но она никогда не отвечала, только отмахивалась и отворачивалась. После долгих зимних болезней дела шли лучше, теперь она отдавала пошитые платья и блузки в небольшой магазин – не того уровня, что в былые времена, но всё же платили больше, чем на базаре, и могла кое-как вытянуть своё существование. Снова пришивала к одежде хорошие бирки – на этот раз настоящие, хозяин магазина доставал. Привыкла к той жизни, которой жила теперь, которой живут все.