Татьяна Дагович - Ячейка 402

По полу полз дым, подсвеченный цветными фонарями. Музыка громко молчала. В высоком стакане желтел коктейль. Вдруг заметила – полстакана. Значит, вторую половину выпила она – никого другого за столиком не было. Против обычая.

И когда в перерыве между песнями за спиной раздался голос – не голос Леонида Ивановича, совсем другой, тот, который не ожидала услышать больше никогда, тем более не ожидала услышать здесь, – опрокинула стакан, и коктейль полился на стол и тяжёлыми каплями вниз.

– Здравствуй. Странно тебя видеть здесь. Я не сразу понял, что это ты.

– Привет, – ответила тихо. Не оборачиваясь. Становилось всё жарче, как у подножия мексиканских пирамид. Закрыла глаза.

– Прости – я напугал тебя? Я не хотел. Так неожиданно – ты здесь. Ты не танцуешь, совсем одна? Ведь скучно. Мне стало скучно дома, и я пришёл сюда, но это случайность. Я раньше никогда не бывал в таких местах.

– Ты тоже неожиданно. Здесь. И вообще. Я знала, что ты оставил меня. Я знала, что ты умер за это. Хотя я никогда не верила, что ты можешь умереть.

– Никогда не была тактичной! Если я хочу танцевать с тобой, значит, я здесь. Если я здесь, значит, я живу. Как и ты. В себе ты тоже сомневалась?

– Да. Я не могу расслышать музыку, поэтому не танцую. Ритмов не улавливаю, понимаешь. Не могу с тобой танцевать.

Он коротко и светло засмеялся.

– В этой тоже не улавливаешь?

Прислушивалась – с закрытыми глазами легче, и узнала старую-старую мелодию, к которой никогда не было слов, но всегда были шаги, повороты на носках, медленные наклоны и два барабана. Неуместную здесь.

– В этой различаю.

– Тогда будем танцевать? – Прикосновение к запястью – от запястья тёплая кровь побежала по всем кровеносным сосудам, но опять – случалась такое после той болезни – сбилось дыхание, ещё чуть-чуть, и можно задохнуться.

Не отвечала долго. Удары барабана уходили пустыми в небытие. Танцевать или не танцевать. Или просто вернуться в свою комнату с видом на другое крыло дома, маленькую и безопасную, словно ячейка.

– Почему нет. – Со стула встала не оборачиваясь, не открывая глаз. Если бы не подхватил, упала бы – совсем не желала открывать глаза. Сразу влились в танец. Барабаны расставляли точки, в которых нужно замирать. Узнавала запах, прикосновения, не поднимала мокрые ресницы, не поднимала всю ночь. Проверяла его лицо пальцами, как слепая. Теплая шея. Покалывание щетины. Холодная дужка очков. Волосы.

А под утро, в своей комнате у Таисии, сидя на покрывале в цветах, подумала: да, я нашла Анну. Не шила днём – искала ненавистный паспорт. Нашла в кармане сумки. Прятала снова. Искала. В вечерних сумерках решилась раскрыть его. Долго смотрела на свою фотографию. Отмороженное выражение лица – что взять с документов. Никто не может придумать ничего, кроме себя. Лилия – просто цветок.

На следующий день, когда её хозяйка напекла печенья и они сидели на кухне с открытым окном, сказала:

– Тёть Тася, знаете, я нашла своего мужа!

– Нашла себе мужа! Ну наконец-то. А то я думаю: ну такая хорошая девочка, и похудела так. И стрижка… а стричься тебе пора опять. А мужа нет! – Вдруг сообразив, Таисия расстроилась: – Но только это, э… Ты, наверно, съедешь теперь? А? А у тебя нет хорошей знакомой, скромной такой, чтобы комнату сдать? А, ну её, эту комнату! Как я за тебя рада! На свадьбу-то пригласишь? Я только не навязываюсь. Сейчас всё так дорого, это я понимаю. Но ты хоть платье себе сама состряпать можешь.

– Это ещё не скоро. Не всё сразу. Я ещё поживу у вас, если не гоните.

Она не помнила, что распишутся они в конце июля. Не помнила, что Екатерина родится в январский мороз.

Шесть лет пройдут как вдох и выдох, не оставляя следов.

Проснувшись на рассвете, высвободилась из пропитанного солью одеяла. Море уходило в несуществующую даль. Бледное солнце едва пробивалось, но было тепло. Слюна во рту горчила. Серебрился пепел костра.

Она шла вдоль моря, оно поблескивало в уголке её левого глаза. Всё было ясно. Солёный воздух сделал её настолько трезвой, что вся предыдущая жизнь оказывалась белой горячкой, не подлежащей восстановлению в памяти. После того вечера она ни разу ни о чём не вспоминала. Когда солнце садилось, разводила костёр, и засыпала, когда он выгорал. Не думая, ничем не тревожась. Привыкла к полупресной воде ручьёв. Когда кончились припасы, стала подбирать всё, что выносило море: раковины, похожие на мидий, рачков. Бросала в тлеющие угли. Но если бы кто-то остановил её и спросил, чем она питается, она бы не вспомнила – ни жажда, ни голод её не беспокоили.

Потом – море. Оно перекатывалось под поверхностью волнами, в которых темнели спины рыб и клочки морской травы. Исподволь, невидимыми брызгами через слизистые, монотонным шёпотом через слух, оно уже прокралось в неё. Горьковатый привкус стал обычным, скорее приятным. Оно было живым организмом. С каждым вечером, проведенным в созерцании моря, понимала всё отчётливее: оно другое, но живое. Или больше не другое. Стали одним. Как мурашки по коже, прокатывало по себе клочки пены, ласкалось волнами.

«Уже достаточно тепло», – сказала она себе самой. Странно, что до сих пор ни разу даже не прикоснулась к морской воде. Разделась быстро. На полсекунды тело обнял воздух, жёсткий и тёплый, и она вбежала в воду. Водоросли и ил скользнули под ступнями, оттолкнулась, поплыла на животе. Брызги налетели сверху, смочили волосы, вода залилась в нос. Губы оставались на грани воды, как в поцелуе. Взлетела с волной, падала в открывшуюся между двумя волнами пустоту, а ушедшая катилась за спиной дальше, к берегу; и следующая, омыв лицо, уже стекала. Она закидывала голову и кричала, голос сливался с шумом. Видела через капли безмятежно летящих уток и чаек, не успевала подготовиться к новой волне. Вытягивала руки, уходя вниз. Там тихо. Зелено, течёт, мутно. Кувыркалась. Выныривала под другую волну, выше прежних, надвигающуюся жёлтой стеной. Стена рухнула на неё, увлекла в своё вращение и вышвырнула на ровную гладь между валами. Дышала с удовольствием, готовилась к следующей.

Успокоившись от первого восторга, поплыла на глубину, где волны шли спокойнее – крупные, тёмные и пологие. Поднималась и соскальзывала с них вместе с остальной растворённой в воде жизнью: всякими рыбами, медузами, водорослями, ежами морскими, звёздами. В ушах шумел мокрый ветер, так же ровно, как прибой. Линия горизонта выделялась чётко, точно шариковой ручкой прочерчена. Ложилась на спину. Вода накатывала на лицо. Что-то скользило по коже спины. А наверху лежало небо.

Стало холодно, когда вышла. К сморщенным пальцам лип песок, приставали обрывки водорослей. Была обессилена. Не одеваясь, завернулась в прохудившееся одеяло; села, скрестив ноги. Смотрела. Дышала. Было смешно. Облизывала соль с губ. Отдыхала дрожа – спутанные со всякой дрянью волосы тряслись у самых зрачков. Она была в море, море было в ней – в носу, в ушах, во рту, во влагалище. Такой мягкий зверь, большой и мягкий, шевелящийся под тёмной кожей зверь. Ресницы слиплись треугольниками. От гальки и песка на коже оставались красные пятна, как засосы.