Чума в Бедрограде

А Ройш всё гундит себе и гундит — это он Охровича и Краснокаменного убеждает, да? В том, что и без него ясно, да? Слепой, да?

— … неизвестно, применены к ним ли какие-то санкции, планируют ли они продолжать. Простой способ выяснить — потребовать официальной встречи. А для этого, как всем нам известно, Университетская гэбня тоже должна присутствовать в полном составе. Повторяю: вам следует вернуться до семи вечера.

Максим отвернулся. Обидно говорить с рептилией, да, да, да?

Обидно, когда разумные решения принимаешь не ты один, да, да, да?

Или даже совсем не ты.

Гэбня не гэбня.

— Теперь, когда все со всем разобрались и меня готовы послушать, — поведал повисшей тишине Дима, — самое время сообщить вам, что лекарство будет готово к семи-восьми вечера. А то я ведь пришёл, чтобы это сказать, но раньше никто не слушал. Всем было не до того.

Охрович и Краснокаменный мысленно (вслух — не дождётся) одобрили Димину драматическую наблюдательность. Наблюдательность — да, драматическую — нет, драматизма должно быть БОЛЬШЕ.

Например, так: утро шестого дня чумы в Бедрограде началось с того, что всем было не до чумы в Бедрограде.

Потом следовало бы сказать: дальнейшие варианты развития событий пугали.

Или не пугали.

Скорее не пугали.

Уважаемому читателю стоит запастись терпением, поскольку события седьмого дня вполне ожидаемо и закономерно потонули в переживаниях седьмого дня.

Кафедральное революционное чучело выступает в роли Твирина.

Погода дождливая, временами ясно.

Бедроградская гэбня. Гошка

— Шшш, ты не дёргайся, не дёргайся, всё закончилось уже. Теперь только говорить.

— Уж конечно. И давно ли?

— Сам будто не знаешь. Знаешь-знаешь. И я знаю. Только рассказывать всё равно придётся, такие здесь порядки.

— Где — здесь?

Шаман сипло расхохотался, и от него пахнуло гнилым мясом; сунулся прямо в лицо своей красной восьмиглазой рожей и осклабился. Зубы его были забиты травой, словно он жевал её только что; шесть глаз из восьми на лице — неживые, нарисованные.

Одна пара из четырёх — настоящая, просто эффект четвёртого патриарха в среде глазных яблок. Эффект четвёртого патриарха, он же синдром Начальника Колошмы — ситуация критической рассинхронизации одного головы гэбни с тремя другими. Патриархи в своё время за это четвёртого закололи, но нынче цивилизация развилась, продвинулась и изобрела ПН4.

Чистое средство для чистых времён.

— Помер ты. Теперь — рассказывай, чего натворил, мертвяк.

Гошка фыркнул бы, но не чуял тела — ни рук, ни ног, ни губ. Чуял только запах: тяжёлый, кровавый, и ещё чего-то тошнотворно-сладкого — и видел на потолке узоры из человеческого мяса, из костей и травы. Аккуратно прибитых маленькими такими гвоздиками.

Чистые времена.

В грязные, наверное, было проще.

— Да ничего мы пока не натворили, расслабься. Собираем силы.

Кишки на потолке затряслись от шаманьего ехидного смеха.

— Забыл, что ли? Вспоминай давай и рассказывай, мне спешить некуда.

— Ничего я не забыл. Хотя глюк красивый, конечно, такого со мной раньше не было. Не соврала Врата, когда угощала.

А ты продолжай, зверушка.

Шаман радостно запрыгал, шурша травяной юбкой и надетым поверх линий-разводов на теле плетёным наплечником — как у настоящего головы гэбни, разве что длиной до локтя. От его немытой башки воняло, как от склада контрабанды, и из длинных, травяного же цвета волос торчали во все стороны золотистые стебли бурой твири и тёмные — кровавой.

— Думаешь, это всё не по-настоящему? Думаешь, ещё живой?

Зачем мне думать, я и так знаю:

Думать вредно.

Когда Гошка распахнул глаза, он почти увидел на бледно-сером потолке кишечные разводы, твиревые венки и маленькие такие гвоздики. Померещилось, ясен пень: просто тени от занавесок (Андрей повесил-таки, не удержался).

Итак, некий голова Бедроградской гэбни допрыгался.

Своей квартиры он не видел уже добрый месяц: нерационально, да и опасно, тратить своё и человека за рулём время на шляния по уютным койкам, когда столько дел, а в здании Бедроградской гэбни столько помещений, в которые вполне влезают четыре дивана. Самое то, чтобы свалиться на допустимые пять-шесть часов, не выпадая из событий. Квартира — это просто инструмент, локация для сна и еды, никаких сантиментов и особой привязанности к личным квадратным метрам за Гошкой не водилось.

Не мог же он ожидать, что непривычная форма теней на потолке покажется ему продолжением бредового сна.

Впервые в жизни Гошка пожалел, что у голов гэбен не бывает отпусков.

Не потому что ему стрёмно или он дал слабину, а потому что у него, в отличие от многих, есть мозги. И этим самым мозгам чрезвычайно хорошо известна определённая техника безопасности: если тебе бредятся кошмары — это нормально; если они повторяются — это ещё куда ни шло; но вот если ты просыпаешься от них с сердцем, колотящимся, как загнанный таврский конь, — это звоночек. Когда звоночки звонят, нужно внимать их трели, чтобы в ответственный момент не обнаружить у себя обрывки нервов вместо способности действовать.

Когда звонят звоночки, нужно отдыхать.

Оттягиваться в Порту с безотказной (вчера убедились, что совсем безотказной) Вратой, ага.

— Думаешь, это всё не по-настоящему? Думаешь, ещё живой?

— Зачем мне думать, я и так знаю.

Поудив пятернёй в одной из своих мисок, шаман вытащил нечто липкое и свесил прямо перед мертвяком, капая ему на лицо. Какой-то внутренний орган — печень, кажется, хотя вне тела все они — просто куски мяса.

— Твоя, твоя, не сомневайся.

— Докажи.

Шаман покачал головой, как доктор, которому не сладить с упрямым пациентом, и снова пропал из поля зрения — копаться в потрохах. Через полминуты вернулся, гордо демонстрируя на ладони два игрушечных белых шарика; продают такие, вертеть в руках и успокаиваться.

Два игрушечных белых глазных яблока.

Дооттягивался.

Какого-то хера галлюцинация стояла перед глазами во всей своей красе, отчётливо, до мельчайших деталей. Глазные яблоки на ладони (с зелёными радужками, правильными, а ведь настоящий цвет глаз Гошки не всегда помнит даже сам Гошка). Небрежные лохмы шамана и медицински-аккуратные татуировки на его теле. Запах затхлости, ощущение склепа и одиночества — и смутный шум откуда-то издалека, словно совсем рядом, за порогом, город, только до него не дотянуться — никак не дотянешься, старайся не старайся.