Чума в Бедрограде

За спиной раздался трагический стон.

Дима сидел на полу, закрыв лицо руками, и жаловался на жизнь на нечленораздельном портовом языке.

Так часто поминать папино слабое сердце, наверное, дурная примета, но как же всё-таки хорошо, что он ничего о происходящем не знает. Спустившись на второй этаж, Святотатыч запихнул Бровь в комнатку, выполнявшую, видимо, функцию склада. По крайней мере, ящиков и самых настоящих бочек, от одного запаха которых начиналось похмелье, там было почти до потолка.

На оставшемся клочке свободного пространства примостились три человека, и — о, это раньше Бровь думала, что Университетская гэбня какая-то странная. Поскольку представляться ей явно никто не намеревался, нужно было срочно их как-нибудь обозвать, чтобы не свихнуться от обилия новых знакомств.

А вот где-то в Хащине сидит себе Галка, с которой можно выпить пива и потрепаться о том, как они провели лето и кто самый симпатичный в этом семестре. Сидит, ждёт Бровь — и не может дождаться, потому что Бровь заперлась в проспиртованной насквозь каморке с Портовой гэбней.

Это уже не шпионский роман, это, честное слово, эпитафия.

Первого из троих — в бандане, круглых цветных очках и с татуировкой на пол-лица — пусть зовут Рыжий, по цвету пламенеющих дредов. Второй — с копной тёмно-русых волос и мечтательным взором — Мундир, потому что чего может ожидать человек, нацепивший самый настоящий морской мундир? Третий — Головорез. Просто Головорез, хоть и ростом чуть повыше соседней бочки. И Бровь больше не будет смотреть в его сторону.

А она ещё удивлялась тавру-таксисту!

— Девочка, — декларативно указал Святотатыч на Бровь. — Показания девочки, — помахал он чистым листом бумаги и хлопнул им по бочке.

Вышло громко.

Как ни странно, в качестве пишущего предмета Святотатыч извлёк не перо, а обычную шариковую ручку, и выжидательно протянул её остальным. Головорез взял оную с недобрым ворчанием:

— Показания, показания. Облажалась — пусть бы лучше отрабатывала, — и жадно зыркнул на Бровь.

Не только у папы слабое сердце.

Головорез, однако же, накорябал что-то в нижней части листа и передал ручку Мундиру. Тот мягко улыбнулся:

— Ну куда ей отрабатывать, она же домашняя, — и вывел сложную завитушку.

— Им там не приходило в голову научиться уже нормально работать? — недовольно прогнусавил Рыжий, но бумагу тоже подписал.

— Курёхин уже с час как на якоре. Гружёный и нашим, и не нашим. А вы тут, — Святотатыч поставил последнюю подпись и убрал ручку в неведомые закрома.

— Тем более, — сказал Рыжий.

— Быстрее тут давай, — сказал Головорез.

А Мундир ничего не сказал, только загадочно посмотрел на Бровь, после чего все трое покинули квартиру-комнату-склад-как-это-вообще-назвать.

…Закрыв за ними дверь, Святотатыч придвинул Брови ящик для восседания, пристроился напротив и, покряхтев, вопросил:

— Показания давать умеешь?

— А это надо уметь? — Бровь сглотнула. — Я думала, мне просто нужно подробно рассказать, что было.

— Кнопки вот тоже нужно просто нажимать , а выясняется, что это отдельное умение.

Кнопок много, а произошедшего нет, но Бровь не стала говорить это вслух. Вместо этого она попыталась улыбнуться с извиняющимся видом. Вдруг под старой тельняшкой бьётся живое сердце?

— Ладно, леший с кнопками, — Святотатыч закурил нечто вонючее, сделал не очень страшное лицо и вдруг заговорил совершенно нормальным человеческим голосом, полным сложносочинённых предложений. — Показания — это такое сочинение на условно свободную тему, в котором всё должно быть естественно и как бы невзначай, но с правильными акцентами. Чтобы те, кто будет это читать, могли самостоятельно сделать нужные выводы из сплошного потока фактов. Которые как бы невзначай. Ясно?

Куда уж яснее.

Историография — это, как говорится (на истфаке), скорее искусство, чем наука.

— А какие акценты правильные — ясно?

— Ну… что они плохие, а мы хорошие? Они пытались нас подставить, а мы догадались и пресекли?

Святотатыч вытащил из закромов ещё одну самокрутку, с тоской обнаружил, что первая по-прежнему не докурена, и вздохнул. Его бесконечной длины серьга мелодично звякнула.

— Это не акценты, это выводы — если их можно так назвать. А выводов в показаниях быть не должно.

Бровь почесала в затылке. Этому дядьке сейчас нужно контрабанду разгружать с Курёхина, а он тут обучает её правописанию.

Как-то неловко.

— А что у моего Александра, например, волосы крашеные — это акцент?

— Уже больше похоже, — Святотатыч улыбнулся и на мгновение стал совсем нестрашным, — важных акцентов всего три: сортир, Ройш и дружелюбие Александра. Оно же желание втереться в доверие, но так писать не стоит. Все прочие мелочи должны работать на эти три акцента. Крашеные волосы, как он вообще выглядел и как держался, куда водил, чем поил, о чём шутил шутки — это к дружелюбию. Чем оно важно, вроде должно быть понятно. Понятно, чем важны Ройш и сортир?

— Ну, с Ройша всё началось. А ещё он университетский, но не имеет отношения к государственным структурам — по крайней мере, официального. Зато имеет личное. И, соответственно, может заниматься делами, которые его не касаются. А ещё хуже, если в эти дела полезет его студентка, которая по собственной глупости и истеричности может устроить страшную заразу целому дому — чего не случилось бы, если бы Университет с самого начала разобрался с эшелонами власти и не попустительствовал. Так?

— Вроде того. Из твоего сочинения на условно свободную тему должно быть ясно, что Александра крайне беспокоил лично Ройш, степень близости твоих контактов с Ройшем и, главное, этот злосчастный уровень доступа Ройша. А тебе, чтобы оное сочинение написать, должно быть ясно, что, будь у Ройша действительно второй уровень доступа, как предполагала Бедроградская гэбня, ей бы пришлось умерить свой пыл в стремлении нагадить Университету в сортиры. Шестому уровню доступа со вторым воевать бессмысленно.

Ройш и второй уровень доступа, уму непостижимо. У него ведь всё немалое самолюбие построено именно на том, что он как бы никто, простой истфаковский преподаватель, а на деле почти всесилен. По крайней мере, в тех вопросах, которые решаются макулатурно-бюрократическими методами. Любой может делать то, что можно; Ройш может то, чего нельзя. Поэтому он никогда бы не сел ни в Университетскую гэбню, ни даже в секретари кафедры — какой уж там второй уровень!

Высоко, очень высоко.

Так высоко, что, может быть, там всё работает по каким-нибудь другим правилам.

Но Ройш не любит другие правила, Ройш любит эти, и на всех неугодных он пишет исключительно скромные и официальные докладные. Ничего больше.