Чума в Бедрограде

Этот Борстен мог её и заставить.

Он свалился снегом на голову со своим планом создания лекарства от чумы — хорошим планом; в подходящих экспериментальных условиях Шухер с любопытством посмотрел бы на то, что можно сделать из аллергии на твирь, это прекрасный проект для коллективной монографии (особенно если учесть, что полученный препарат работает). Только так, как вышло, дела не делаются. Хитростью выманивать у студентов подписки о неразглашении, пытать их, запирать — ослабевших, потерявших кровь, измотанных — в университетском борделе на неизвестный срок…

Откуда Борстену знать хоть что-то о врачебной этике, он же совершенно случайный человек.

Шухеру приказали забыть его настоящую фамилию — и он забыл. Если Дмитрий Борстен и правда Борстен, то, выходит, иммунная сыворотка Смирнова-Задунайского к нему не имеет никакого отношения — равно как и целый научно-исследовательский институт, который в своё время организовали для доработки этой сыворотки (Шухер точно знал, поскольку его приглашали туда работать — отказался, конечно; гоняться за эфемерным лекарством от степной чумы — увлечение для куда больших романтиков, чем он сам). А раз так, всё меньше причин доверять его, Борстена, врачебному (если бы Шухер писал об этом мемуары, он бы наверняка поставил кавычки: «врачебному») мнению.

Когда Шухер только поступил в БГУ, первые два года все медики учились вместе, делясь по отделениям, но не по кафедрам. Лекции были в основном потоковые, практику проходили толпой. Он сам был тогда ещё совсем маленьким мальчиком с круглым лицом, который на физкультуре всегда оказывался в конце строя. И уже тогда было отчётливо ясно, что изучать медицину приходят три категории людей. Некоторым — и таких было большинство — хотелось исцелять, помогать страждущим, облегчать боль. Некоторым — к ним относился сам Шухер — исследовать неведомое, создавать новые лекарства, понимать, как устроен мир, ведь мир так велик, что разгадать его можно только через малое — клетки человеческого тела, чья жизнь так коротка, и молекулы, чья жизнь вечна.

Но были и третьи. Совершенно случайные люди, которым хотелось врачебный одиннадцатый уровень доступа, или стипендию, или «дык симпатичных мальчиков (девочек — у кого какие предпочтения) осматривать же».

Эти почему-то всегда оказывались в начале строя на физкультуре.

Правда, на том их лидерство и заканчивалось: ни с одним из таких третьих Шухеру в серьёзном возрасте не довелось столкнуться на профессиональном поприще. Они разъехались, или застряли в районных клиниках вечными терапевтами, или нашли себе какие-нибудь более громкие занятия.

Медицина — не место для случайных людей.

Риски слишком высоки, тайны слишком вечны.

Шухер вовсе не был фаталистом, но верил — не мог не верить — что у определённых людей, вещей и событий есть своё место. Не предначертанное, а просто — правильное. Подобающее. Ему было неуютно и как-то немного неловко, когда кто-то находился не на своём месте.

А сейчас со своих мест послетало всё вокруг.

Утром в понедельник он не знал даже, что в его родном городе есть ещё гэбни высокого уровня доступа, кроме Бедроградской; он почти не знал, что такое гэбня. Вечером в понедельник Университетская гэбня пришла в его рабочий кабинет, красноречиво загородила дверь и стала втолковывать, каким опасным и нелёгким делом им всем предстоит заняться.

Гэбня Университета. Разве это гэбня Университета? Гэбня истфака в лучшем случае, а вообще — одной конкретной кафедры истфака.

И всё равно — близость шестого уровня доступа приятно щекотала. Шухеру это не нравилось, он пытался напустить на себя неприступный вид, но — щекотала.

Власть имущие пришли к нему с просьбой.

«А ещё — никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не рассказывать, что С. К. Гуанако жив и находится в Бедрограде. Его присутствие строго секретно. Он много лет прожил в степи, сейчас занимается морскими делами и не имеет ни к политике, ни к чуме никакого отношения. И не должен иметь. Ясно?»

Да пусть бы он и остался в своей степи на своих кораблях!

Любой медик знает, что грань между панацеей и ядом тонка, если вообще существует. Наркотические травы, коими славится пресловутая степь, являются также ключевым компонентом доброй половины всероссийских лекарств. Чтобы действительно убить себя ими, нужно немало постараться. Многие очень жаждут; а у любого студента медфака всегда есть возможности раздобыть немного фармакологического сырья — необработанной твири, например, не говоря уж о савьюре…

В общем, к середине третьего курса Шухер плотно занимался наркотическим оборотом Университета. Его, аккуратного круглолицего мальчика, держали на очень хорошем счету в аптеке, где он на втором курсе проходил фармакологическую практику; в отличие от своих одногруппников, Шухер продолжил там подрабатывать и дальше — после чего оставался всего один шаг до заветных упаковок в коричневой бумаге.

Шухер торговал помалу (накроют, да и незачем подсаживать людей на твирь), зато стабильно. И сам покуривал — помалу, зато стабильно. Не савьюр: от савьюра просто уплываешь, мышцы расслабляются и голова пустеет, ничего интересного. Савьюр относительно безопасен — это лишь успокоительное, на него даже почти не подсаживаются.

И всё же Шухер предпочитал опасную и жгучую твирь: больно уж звёздным становилось от неё небо.

А потом в эту беспечальную жизнь ввалился Гуанако, года пройти не успело. Ввалился не налегке — с рюкзаками травы; барыжил направо и налево, вонял на весь квартал. Шухер испугался, конечно, репутация-то была и у него: начнут вылавливать — достанется и ему, и аптеке, и всему медфаку. Не достанется как раз Гуанако и Порту, откуда тот траву таскал.

К счастью, в мире всё-таки есть справедливость. На пятом гуанаковском курсе (когда Шухер, соответственно, первый год был в аспирантуре) того вроде как вызвали пред очи Бедроградской гэбни. Тихому злорадству случиться не удалось, покрывал Гуанако весь истфак: кто-то ходил с повинной, кто-то спешно перепрятывал запасы, и в итоге вышло, что виноваты все понемногу, так что наказывать толком не за что. Гуанако, кажется, приструнился, да и лично к Шухеру никто не полез, только он всё равно свернул свои продажи.

Его бы всем медфаком покрывать не стали.

Зависть — дурное чувство, но ведь и траву курить неполезно.

А потом Гуанако истаял с горизонта, и вся эта наркотическая история как-то забылась, даже в университетских байках особо не застряла. Шухер, по крайней мере, не застрял. А про Гуанако ходили и повеселее байки.

Только Шухер забывать не умел. Иногда ему казалось, что течение времени придумал кто-то просто так, из вредности, а на самом деле — его не бывает, не может быть; человек всегда живёт во всех временах сразу, всегда одновременно и молод, и стар, и это унизительное чувство — подумают-то на меня — никуда не уходит и не уйдёт.