Чума в Бедрограде

Но он ведь остерегал — только стерёг, выходит, недостаточно.

— Слышь сюда, — доверительно продолжил Бандана, — вот чё скажу. Я ваших университетских видел — они сами руки марать не любят. На мокруху не пойдут. Мне уже знаешь сколько лет? Я за эти лета погулять успел, по мордасам половить успел, у меня жопа тренированная, чует, куда ветер дует. И говорит мне она, что нанимать головорезов — нас, то есть — дельце грязненькое. Мы люди опытные, знаем, когда сливаться. Ежели б университетские головой подумали — вешали бы свои беды на лоха какого, да на тебя вот хоть — без обид, дядя, только ты кукуешь и ничего не ведаешь, верно? Дык и вот. А выглядит вся эта колобродь так, будто кто-то левый налажал, а они теперь в спешке за него покрывают. — Он задумчиво постучал пальцем по щеке, решительно подвинул к себе тарелку с яичницей и отправил в рот остатки. — Ты мне вон чё скажи: могла твоя дочка сама угулять куда?

— К п-подруге… — пролепетал Шухер, слишком ясно понимая, как смешно это звучит.

Борода гоготнул:

— Ага, девка угуляла, а они теперь портовым мокруху шьют! — Он зыркнул на Бандану с определённым злорадством. — Мало твоя жопа получала.

— А я откуда знаю, — огрызнулся Бандана, — какую она дружбу с университетскими водит.

— Не мог-гла она, — осмелился перебить его Шухер, — ск-казала б-бы мне, если бы ушла над-долго. П-п-позвонила бы к-как-нибудь, нап-писала, нашла способ…

— Да знаю я, дядя, — досадливо махнул рукой Бандана, — не хочу просто девку твою хоронить. Молодая ещё, молодым много применений можно найти получше могилки. Если сама не угуляла — значит, угулял её кто-то. Про движуху вашу, говоришь, знала многовато. Кто движухой-то занимается, тоже Максимка?

— Максим Арк-кадьевич, Ларий В-в-валерьевич, Охрович и К-краснокаменный — они в-всё б-больше по админист-тративной части…

— Не у руля, — прогудел Борода и как-то по-особому значительно посмотрел на Бандану — как будто это было важно. — А рулит кто?

Кто «рулит» медицинскими процедурами? Хороший вопрос. Все возможные медфаковские занятия перенесли в третий корпус, подальше от лазарета, так что первый почти вымер; там только и остались — лежачие студенты, пара преподавателей с кафедры вирусологии, аспиранты, этот самый Борстен, Поппер и Шухер.

Ловко Поппер всё-таки всех прижучил («прижучил»! Часа не успел Шухер проговорить с этими… гостями — а уже думает как они). Впрочем, Поппер в своём излюбленном зелёном костюме и правда напоминал майского жука. Совершенно безопасного, но Шухер их всё равно не любил: летят, гудят, тяжело врезаются, и — даже синяка не остаётся, можно просто стряхнуть, только потом снова — летят, гудят…

Так и Поппер. Он, заведующий привилегированной кафедрой на медицинском факультете, даже и не скрывал особо, что, как только речь зашла о чуме, одним махом выслал всех неугодных по командировкам, оставил при себе самых пламенных и самых послушных — аспирантов в основном. Самому Шухеру прямо сказал, что и его выслал бы, если бы не Ваня, за которой он, Шухер, мол, так жаждет следить.

Да лучше бы и выслал, может, оно бы как-то иначе обернулось.

— Юр К-к-карлович П-поппер, — медленно (сложное имя) проговорил Шухер. — Т-т-только он не ст-тал бы ничего д-дурного д-делать.

— А чё так? Шибко приличный? — презрительно фыркнул Борода.

— П-приличный, — кивнул Шухер, — В-ванечку с от-т-трядского в-возраста знает. И ещё… к-к-как бы это… его не в-волнует, к-кто и что говорит. Он совсем п-по медицинской ч-части.

— Лады, — согласился Бандана, — по медицинской — так по медицинской. Кому ещё могла доча твоя не угодить? Кто у вас там больше всех ошивается?

— Ларий В-валерьевич, — быстро ответил Шухер. — И ещё…

И ещё — Гуанако, например.

Про Гуанако строго-настрого запретили говорить. Очень хотелось; Гуанако не злой человек, нет, но уж больно… небрежный. Сам не боится смерти — и остальных не побоится под каток положить, не заметит просто. Меряет других по себе, думает, что все такие же, что всем всё легко. И потом, сколько лет и в каких кругах он провёл?

Он не стал бы делать специально во зло, но мог бы — случайно, не заметив.

Хотелось — но не сказалось; как-то слишком понятно было, что выдать чуму — прегрешение, но простят, а за Гуанако — на клочки порвут.

Потому что все и всегда, все и всегда любили его больше, чем следовало, больше, чем он того заслуживал.

Больше, чем Шухера.

И ещё — Ройш, например. Что он за человек? Что ему нужно? Зачем ему сдалась Ванечка? У Ройша нет сердца, и — ах, если бы только Шухер знал чуть больше…

Он никогда не мог понять, как так вышло, что Ройш — внук хэра Ройша! — работает в Университете. Разве ему не место где-нибудь на управляющей должности, в государственном аппарате, в Университетской гэбне хотя бы?

Шухер любил Всероссийское Соседство за то, что для неполитиков политики в нём не существовало; но теперь, когда она сама свалилась ему на голову, стало до головной боли понятно, что всё непросто . И если Ванечка может оказаться младшим служащим, кем на самом деле может быть Ройш и какие интриги он может плести?

Ах, если бы только Шухер знал чуть больше.

И ещё — Борстен, например. Про него строго-настрого запретили думать ; а всё-таки — это он сказал Попперу взять Шухера заниматься чумой; это он привёз чуму, это его яркие рубашки всегда виднеются в лазарете, что днём, что ночью. Ясно, что он скрывается, как и Гуанако. Якобы помогает Университету по дружбе.

Да только не бывает таких размеров дружбы, чтобы так помогать.

— Б-борстен, — решился Шухер, — Д-дмитрий Сергеевич. Мед-дик. Это он в-в-в основном лек-карством з-занимается.

Детины переглянулись с живым удивлением.

— Борстен? — переспросил Борода. — Не слыхали. Кто такой, чё за тип?

Вопрос вопросов, загадка загадок. Кто такой Дмитрий Борстен — выпускник медфака, работавший в степи, случайно наткнувшийся там на Имперскую Башню, сотрудничавший с Медкорпусом и вызванный в Университет кем-то из старых знакомых — не то Поппером, не то Ройшем?

Или недоделанный выпускник истфака, попавший за что-то на Колошму, чудом сделавший там иммунную сыворотку от чумы, числящийся погибшим и незнамо зачем вернувшийся в Бедроград?

О втором Шухер не знал ничего, кроме портрета в холле медфака, научно-исследовательского института, куда Шухер не пошёл работать, и нескольких в разной степени скандальных слухов. Помыслить о том, что такого человека могут допустить до работы со студентами — даже назойливый Поппер, даже небрежный Гуанако — было слишком страшно; так просто не может быть.

Мир изгибается, принимает формы того, что мы видим. И, быть может, если Шухер достаточно сильно зажмурится, если он достаточно твёрдо будет верить —