Чума в Бедрограде

Уж точно одного человека с таким именем, которое никак не проебёшь в телефонном справочнике.

Сепгей Борисович пустил его к себе жить не задавая особых вопросов. Чтобы не рассказывать о событиях на тот момент насущных, Дима рассказывал обо всём подряд. Как они с Гуанако сбежали-таки в степь; как чуваки, которых Дима настоятельно вытащил вместе с собой, оказались не слишком дружелюбными ребятами; как Дима с Гуанако и насмерть отнявшейся после не слишком дружелюбных ребят рукой кучу дней топал по степи пешком на браслетиках-батарейках; как они в итоге осели в каком-то степняческом поселении, хорошо так осели, на семь лет; как они через семь лет оттуда ушли — пешком же — и пешком, совершенно случайно, притопали в Вилонский Хуй по следам дикого скопца, и как на самом дне Вилонского Хуя обнаружилась странная грязь, которая на проверку оказалась сырьём и исходным материалом, из которого время от времени предположительно вылезает на поверхность степная чума. Историй было много, от принятия родов у коровы до биографии степного травника, в учениках которого Дима ходил и который оказался не толстым скотоводом, а вполне разумным дядькой с книгами по истории Революции на полочке.

Сепгей Борисович слушал, качал головой, смеялся в положенных местах, а потом неохотно и по частям рассказал свою биографию, и тогда Диме сделалось не очень хорошо.

Табельный пистолет Сепгея Борисовича обнаружили через месяц после чумы в ближайшем к Колошме степном городке — тоже выгоревшем от болезни. Вместе с телами не слишком дружелюбных ребят. И началось бесконечное, заунывное дело по выяснению того, содействовал ли Сепгей Борисович опасным (страшно опасным, политическим!) заключённым в экстремальных обстоятельствах, или же пистолет у него тупо спёрли. Из гэбни Колошмы Сепгей Борисович вылетел со свистом, что само по себе ещё не такая беда (может, даже не беда вовсе); но год за годом ходить на допросы и не иметь возможности хотя бы просто поработать хоть где-нибудь — это уже сомнительное удовольствие.

И этим удовольствием Сепгей Борисович был вроде как обязан Диме и своему глубоко порядочному поступку в адрес Димы.

Он не сказал, что ни о чём не жалеет, но, наверное, всё-таки не жалел, потому что двух недель не прошло, как Дима предложил ему совершить ещё один глубоко порядочный поступок.

Помочь подсунуть Бедроградской гэбне правильный вирус, а для этого — помочь сотворить этот вирус из вилонской грязи, помочь сотворить Дмитрия Ройша, помочь Дмитрию Ройшу обустроиться в Медкорпусе.

Изобразить высокие отношения с Дмитрием Ройшем, чтобы ни у кого не возникало вопросов относительно мотиваций.

Леший, они даже ни разу не потрахались, потому что Сепгей Борисович («Борисович», да он же младше Гуанако!) не попросил, а у Димы не хватило душевных сил предложить.

А стоило, потому что тот согласился бы, и сейчас не было бы этого отвратительно ясного чувства того, насколько по-скотски Дима по отношению к нему поступил.

Потому что Сепгей Борисович порядочный, умный и выносливый человек, но за годы допросов у любого образуется крайне особое отношение к фалангам. А помощь Дмитрию Ройшу с чумой сегодня — это ещё немного допросов от фаланг завтра.

Так что в итоге Сепгей Борисович написал-таки Дмитрию Ройшу телеграмму о том, что нервы его всё, и не мог бы Дмитрий Ройш — Дима — хоть как-нибудь помочь.

Пожалуйста.

Если ему не очень сложно.

Блядь.

У Димы сложные и увлекательные отношения с собственной совестью, он умеет её избегать, но это же просто смешно.

Он вспомнил Сепгея Борисовича, чтобы не думать о Габриэле Евгеньевиче — кажется, только затем, чтобы в итоге постановить, что проблемы Габриэля Евгеньевича — это отличный повод не думать о Сепгее Борисовиче, который должен приехать сегодня ночью.

Дима сделает всё, чтобы нервы Сепгея Борисовича исцелились и его больше никогда ничего не тревожило, только сложности со смотрением в глаза всё равно останутся. Они с Бровью почти об этом говорили, кажется: если из-за кого-то твоя жизнь стала (хоть бы и на время) невыносимой, можно сколько угодно раз всё исправить — этот кто-то всё равно останется живым напоминанием, которого лучше не видеть, чтобы не. Обратное тоже верно: если ты кому-то нагадил, довольно сложно измерить то количество благих деяний, которое требуется произвести в его адрес, чтобы счёт сравнялся. Проще не смотреть.

Хороший человек — худшее наказание, которое может встретиться в жизни.

С Бровью говорили, ага.

Кажется, Димины руки уже в достаточно рабочем состоянии, чтобы разбираться с насущными проблемами.

Наверное, можно было даже не запариваться с перчатками, но всё, что оттягивало момент прикосновения к сгустку, приносило неизъяснимую радость. Дима таки натянул их, проверил Габриэлю Евгеньевичу пульс (усвоил в основном то, что, когда запястье столь неестественно-мягко прогибается, пульс щупать не хочется), посмотрел глаза.

Чёрные линзы, смотрите-ка.

Самое время для патетичного «на вашем месте должен был быть я», только нет, не должен был. Должен был доучиться нормально на истфаке, защитить диплом (не в камере на Колошме перед Гуанако и печатной машинкой Савьюра), устроиться в Университет уборщиком и жить себе радостно.

И не было бы никаких чёрных линз, не было бы никакой чумы, были бы мир и благодать.

Точно-точно.

Диме не хватало врачебного автоматизма, но пришедшие в себя руки сами знали, что делать.

Обезболивающего, да покрепче — это раз. Неизвестно, как развилась водяная чума в данном конкретном случае, но сбои любых внутренних органов — это не очень приятно.

Снотворного какого-нибудь — это два. Лёгкого. Чем бы Габриэля Евгеньевича ни накачали (в плане наркотиков), сильное давать не стоит, да и процессам восстановления на этом этапе искусственный сон скорее помешает, но всё-таки — пусть лучше спит.

Ну и его, заветного, лекарства от чумы имени жоп всего истфака — это три.

Дима посмотрел на ампулу, взломал её (ага, они там на медфаке даже запаивали ампулы, медицина не терпит раздолбайства), опустил третий по счёту шприц.

Он когда-то придумал-таки вакцину от степной чумы, поди ж ты. Из собственной крови и твири, но придумал же.

Великие открытия не делаются из гуманизма. Великие открытия не делаются из жажды денег, славы, спасения самого близкого и родного человека на свете, жадности, удовлетворения собственных амбиций, чего угодно. Есть только один способ совершить великое открытие: не думать о величии возможного открытия. Копаться в том, что тебе интересно, не спать ночами, тестировать на себе, продавать последнюю вешалку за нужную литературу. Испытывать любопытство. Тогда — возможно, если ты достаточно умный или достаточно везучий — ты что-нибудь откроешь или изобретёшь.