Чума в Бедрограде

О том, что чума в Бедрограде включает в себя не только Бедроград, но и Порт, ни один из них не подумал принципиально.

Недовольный ролью узника, крыса Габриэль Евгеньевич сердито пыхтел и отчаянно отказывался понимать, что его заперли в клетке для его же блага. Дабы не повторил судьбы прототипа.

Которого, стоит заметить, жизнь на замке не спасла.

Святотатыч тем временем извлёк из неизведанных глубин толстый раздёрганный гроссбух (на сей раз Диме было лень оценивать свой словарный запас, так что он ограничился молчаливой жалобой на то, что следовало всё-таки в семнадцать лет прятаться на лингвистическом факультете, а не на историческом, хоть у него и здание с колоннами). Гроссбух, или корабельный журнал, или что-то такое — короче, толстую раздёрганную тетрадь. Святотатыч извлёк её и погрузился в ползанье носом по рукописным строчкам таинственного содержания.

Озьма недовольно покосился на Зину, отодвинувшего следы его трапезы, дабы когда-нибудь воссесть рядом с их местоположением, и почти радостно протянул:

— Вот, значит, какие новости. Значит, чума у нас. Гуанако, так мы точно не договаривались.

Гуанако был в курсе.

Гуанако с самого первого упоминания Габриэля Евгеньевича в Порту догадывался. Видимо, ввиду скудного воображения, не позволяющего представить оного ни в какой роли, кроме бордельной.

— Да отсохни ты уже от него, сколько можно! — рявкнул на Озьму Святотатыч. — С одним виноватым далеко не уплывёшь, в своём глазу тоже нелишне мачту поискать.

— Этот, — резонно (и по-прежнему как-то скорее удовлетворённо) ткнул Озьма пальцем в направлении Габриэля Евгеньевича (и сопутствующего Димы, кстати), — не наша мачта.

— Этот пришёл сюда через наши ворота, — не жёстко, но где-то рядом с этим воспротивился Святотатыч. — Сечёшь? Лады, мои постовые — говно, но и твои вышибалы, значит, не лучше.

Об этом, видимо, повествовал гроссбух, от которого он явно не намеревался отклеиваться.

Озьма немного поскалился, но в итоге махнул рукой с некоторой беспечностью. Мысль о том, что тут кого-то чётко, по-деловому, за что-то конкретное (и явно переводимое в твёрдую деньгу!) прищучили, его бесстыже радовала.

— Кончай разборки, гнильё это всё, — тряхнул он коротко стриженой головой. — И не бурли ты, не наезжаю я на твоего выкормыша, я на его собственных выкормышей наезжаю. Чё они, овцы, удумали в своих академиях? Порт выжечь к хуям?

— Да хотели бы — не потянули б, — похоронно усмехнулся Гуанако. — Кишка узка.

— Бедроградские дерзить бы не стали, им с нами ссориться не алё, мы ихний берег кормим, — не согласился Озьма. — Хочешь сказать, этот на своих двоих дошкандыбал?

— Господа, позвольте вставить слово человеку, который лично разбирался, кто, как и куда дошкандыбал, — мелодичнейшим голосом пропел Зина. — У меня есть сведения, что о своих двоих речи не идёт.

Уши всех окружающих (особенно крысы Габриэля Евгеньевича) зримо развернулись в его направлении.

(Дима украдкой ощупал голову и не обнаружил никаких аномалий вроде повышенного внимания к дальнейшей беседе.)

Зина подошёл-таки к телу Габриэля Евгеньевича, склонился над ним (его взор успел ещё раз проползти по Диме, особенно почему-то по рукам), передёрнулся и выхватил из кармана сияюще-белый платочек, коим отёр ладони.

(Коими не касался ничего заразного, между прочим. Разве у него не должно быть профессиональной деформации?)

Видимо, должна, потому что продолжил он абсолютно хладнокровно:

— Господин Онегин попал вчера в середине дня в некое увеселительное заведение под чужим именем и с чужой легендой. Легенда наивная, но как раз в такую соответствующий контингент верит запросто: наркотики, долги, надо укрыться и хоть что-то заработать. Подобные пожелания можно без особых трудностей удовлетворить разве что в самых низкопробных местах, где не имеют значения ни профессионализм, ни текущее состояние, но где также не думают об учёте, фиксировании посетителей и санитарных предосторожностях.

Не лезет в голову свой словарный запас — так влезет чужой.

Дима, конечно, всё понимает. Святотатыч вон — удивительный человек: с портовыми по-портовому, со внешним миром — по-человечески. Гуанако туда же. Но Зина-то — Зина искренне полагает, что тут собрался соответствующий контингент для «соответствующего контингента», или тупо выёбывается? И, главное, перед кем?

Ну не перед Димой же!

(Может, они там, в Пассажирском Порту, все такие.)

— Ты воду-то не лей, ты центровое выкладывай: кто припёр? — оборвал велеречивость соответствующий контингент в лице Озьмы.

Зина томно вздохнул.

— Уточняю запрос: кто припёр и кто пристроил? — прибавило бородатое лицо соответствующего контингента, не отрывая носа от гроссбуха.

Зина ещё более томно вздохнул и что только не обмахнулся платочком.

— С уточнением попроще — пристраивали наши. Мои. Одна-единственная дама, — Зина сделал драматическую паузу, и ему, кажется, за это даже не было особо стыдно, — мы ей с конца весны всё собственное заведение обещаем.

На сей раз на Зину среагировали не уши окружающих, а их глаза. Они стали очень большими и очень вольными вне орбит, из которых вылезли.

(Дима украдкой проверил свои глаза и не обнаружил ничего аномального.)

— Пизданись, — присвистнул Гуанако. — Не дождалась расплаты, сама пошла паруса распускать в сутенёрском деле? — Он помолчал и прибавил с очередным тяжким подозрением в голосе. — Или переосмыслила свои грехи и таки кинула?

То ли Дима чего-то не знает, то ли Диме это чего-то кто-нибудь когда-нибудь рассказывал в таких обстоятельствах, что он сразу забыл.

Какая-то женщина бордельного толка, которой здесь все за что-то явно должны, приютила бренного Габриэля Евгеньевича (и икс клеток водяной чумы за компанию) в некоем дружественном заведении. Так? Так.

Ага.

И?

Чего за женщина, за что должны и почему всё это звучит так веско?

И таки кинула она тут всех (Дима просто не будет пока пытаться это понять) или ей просто понравился Габриэль Евгеньевич?

— Ни то и ни другое, — возвестил Зина голосом, полным скорбного достоинства. — Ей можно посерьёзней язык поразвязывать, она в надёжном месте без связи с внешним миром. Я распорядился. Предварительные расспросы дали противоречивые результаты, — и снова сделал драматическую паузу.

Никакого чувства меры.

— Ты о своём языке кумекай, — хмуро вперился в Зину Озьма. — Будешь трещать как эти академические, язык в узел заебошится. Чем бабло слизывать будешь, коли вдруг чего?

Вот и Дима думал, что кто-то тут просто выёбывается.

Зина (в отличие от) и ухом не повёл:

— Дама говорит, что пристроить человека куда-нибудь её попросил друг её друга. Сам друг дамы проживает за границей, прямых контактов с ним она не имеет. Но друг её друга был убедителен, в подтверждение своих связей с эмигрантом озвучил парочку довольно личных подробностей, о которых мало кто знает , — на этом ЗНАЧИТЕЛЬНОСТЬ его лица превысила все допустимые пределы.