Чума в Бедрограде

Никто, конечно, не обратил внимания на такую безвкусицу. Всё были очень заняты обменом неподъёмными взглядами.

Речь ведь идёт о чём-то (ком-то) очень простом и краеугольном, да?

— И самый тонкий момент, — нежно улыбнулся Зина, не сбиваясь с размеренного (то есть невыносимо медленного) темпа своего повествования. — Согласно словесному описанию друг её друга напоминает — разумеется, мне, а не даме, — Максима Молевича.

О, вот кто это такой, Дима знает!

Знать — знает, а вот верит ли — другой вопрос.

Максим отдал бы Габриэля Евгеньевича другим мужикам (и женщинам? Гм!) только в том случае, если бы ему ультра-спешно нужно было надоить с себя литр адреналина. Охрович и Краснокаменный давеча долго и радостно сливали Диме, как Максима корёжит от одних только студенческих взглядов.

А с другой стороны, всё меняется.

— Ну что я говорил! Твои, твои объебосы, — потёр руки Озьма.

— Нет, — очень резко и очень мгновенно ответил Гуанако (вот Озьму он слушать удосуживается, смотрите-ка). — Обычный вброс. Надо бабе картинку сунуть. Глаз даю, не опознает.

— Картинку сообразим, — с огромным сомнением вынул нос из гроссбуха Святотатыч, — но ты не торопись его в святые возводить.

— Не он, — отрезал Гуанако почти со злостью.

Очень такой искренней злостью — не как когда он принимает боевую стойку, а на самом деле.

— Он, он! Он птичка-то неощипанная, — Озьма многозначительно постучал по тарелке лысой куриной костью, имея при этом по-детски счастливый вид. — Свою игру завёл, Порт решил потопить, чтоб долги скостить, тебя подъебал, с блядью своей рассчитался честь по чести. Ну точно он.

— Не верю. Не мог. Мне, блядь, лучше знать, — рявкнул Гуанако чуть менее агрессивно, но твёрдо.

Дима распрекрасно знал это выражение лица. Называется «Сергей Корнеевич Гуанако ещё не разобрался, каким образом Сергей Корнеевич Гуанако виноват в сложившейся ситуации, но уже очень злится. На Сергея Корнеевича Гуанако».

Сергей Корнеевич Гуанако возвёл Максима в головы гэбни не за красивые глаза и даже, как ни странно, не за красивую задницу. Сергей Корнеевич Гуанако в Максима правда верит.

И можно сколько угодно взъедаться на Максима за то, что он медлительный, чересчур серьёзный, легко впадает в предвзятость, каменно убеждён в своей правоте и может когда-нибудь взорваться в отвратительно ожидаемом месте, но —

Но можно ещё взъедаться на Максима за то, что он жалок, что он готов терпеть любые унижения, что он неспособен увидеть в своей жизни ничего, кроме потирающих висок пальцев Габриэля Евгеньевича, что он из-за этого страшно скучен, что что угодно.

Суть одна: если у Максима и есть смысл жизни, то он заключается в хранении алтаря, коему имя — два заветных слова.

Вернее, такого Максима знал Дима.

Это когдатошний Максим, которого знал когдатошний Дима.

Май был давно.

— Давайте до опознания держать свои частные мнения при себе, — примиряющим тоном попросил Святотатыч. — Проверить-то просто. Зина, будешь валить, я тебе из досье картинку выдам.

Гуанако вынырнул из своих традиционных дум (не так просто навскидку решить, чем именно в этой ситуации провинился Сергей Корнеевич Гуанако, слишком много вариантов).

— Святотатыч, — интимно обратился он ясно к кому. — Мне тоже выдай. Не Максима, а семейный портрет гэбни города Бедрограда. Припёрло вдруг на седьмой день чумы им в глаза посмотреть.

Святотатыч нахмурился, хотел было спросить Гуанако (о мотивациях, вестимо), но в итоге кивнул и спросил о другом и у другого (у Зины):

— Баба обеспечила свободный вход на территорию?

— Вход — это громко сказано, — слегка закатил глаза тот. — Неопознанный доброжелатель внёс бесчувственное тело на руках мимо знакомого постового нашей дамы, который и смотреть-то особо не стал.

— А мы всё утро всрали на пустую чесотку языка с постовыми, — сокрушённо покачал головой Гуанако.

Он клёвый, очень неожиданно для себя постановил Дима, когда думает об одном, а говорит о другом. Потому что вроде как стоит себе человек, две руки, две ноги, а на деле там куча всего одновременно происходит.

Он вообще клёвый, когда думает. Потому что тогда у него всегда растерянный и немного беззащитный вид, которого никакой агрессивностью и твёрдостью не перешибёшь.

Он вообще клёвый.

Потому что.

— Надёжная она, баба эта, ей поверили, — изгнал Святотатыч несвоевременные мысли из Диминой головы. — Открыли ворота и забыли.

— Эту надёжную на свечи и подстилки пустить надо, — проворчал Озьма.

— Зина, ты ей обрисовал, чё она натворила?

Зина кивнул:

— Так о количестве посетителей у меня от неё и хворост. Испугалась, побежала сама узнавать.

— От десяти до тридцати, — задумчиво почесал бороду Святотатыч. — От десяти до тридцати тех, кто не гнушается подобным сервисом. У нас чрезвычайная ситуация, ммм, господа.

«Чрезвычайные обстоятельства, ты хотел сказать, — мысленно высказался Дима. — Видимо, примерно такие, за отсутствие которых пару часов назад отстранили Университетскую гэбню».

Вслух не высказался, потому что как раз сейчас отчётливо видел вокруг бороды Святотатыча светло-фиолетовый ободок. Ничего порочного или страшного (завязывай со стимуляторами, мудак, всё, что ты мог сделать, ты уже сделал, спасибо), просто как-то неловко лезть к такому человеку.

А ведь когда пытался курить что-нибудь эдакое, никаких эффектов!

— Я заведение прикрыл аккуратненько своими способами, но что уж теперь, — негромко заметил Зина.

— Это верно, да только мало, — помахал Святотатыч тетрадкой. — Всё прикрывать надо.

Озьма во всеуслышание стукнул куриной костью по столу.

Зина смял в руке свой платок.

Гуанако продемонстрировал на лице весь спектр людских страданий.

— Объявляем внутреннюю блокаду Порта, — сказал Святотатыч и протянул руку к телефону.

Дима осознал масштаб катастрофы.

— Погоди, друг, — вскочил со своего места Озьма (видимо, тоже осознал). — Нам только блокады не хватало, и так в час теряем по пол-Индокитая в бабках. Я против.

— Теряем-то теряем, — равнодушно проговорил Зина, старательно изучавший пространство перед собой, — но выпустить болезнь в море нельзя. Вот тогда — пиздец всему, можно самим жечь Порт. Никто из Европ больше не сунется.

Святотатыч поднял трубку.

— Увы, друг, — посмотрел он на Озьму с извиняющейся улыбкой. — Плакали бабки. Новые отчеканим.

Тот задумался было, но, увидев, что диск уже крутится, мгновенно возопил:

— Да стой ты! Решение большинством принимают. Гэбня — это как бы четверо лохов. Зуда, Жудия-то спроси.

Не того ли это Жудия, которого Озьма тут только что ласково крыл по всем гипотетическим батюшкам за излишнее влияние на оборот твири?