Чума в Бедрограде

(Так, впрочем, и не проблевался.)

Разумеется, всё по всем законам жанра: он так до сих пор и не знал, прибили или нет, было ли это всё шуткой или даже, может, глюком.

И не знал, почему приходил в такой ужас от мысли о том, что, он, возможно, убил человека . Ведь не то чтобы каждая жизнь была священна — есть бесполезные говнюки, отсутствие которых в этом мирке только сделает всем лучше. Хотя и это тоже пустой трёп, право на жизнь не связано с социальной ценностью, оно просто есть, а потом заканчивается. Иногда раньше, иногда позже, занавес, расходимся, не на что тут смотреть.

Но Дима оказался не то духовнее, чем полагал, не то брезгливее, чем полагал, — в общем, ему бессмысленно и неотвратимо казалось, что, убив некоего безымянного, неблагонадёжного и все дела, он сломал что-то такое, в чём не понимает и не может понимать в силу своей человеческой сущности.

(И рёбра.)

И никакие умопостроения от этого ощущения не спасали.

Гуанако сперва поржал (ох как они тогда поругались), потом недоумённо выкатил глаза, потом только сочувственно вздохнул, но так до конца и не понял, просто смирился.

(Да Дима и сам не понял, просто вот так оно было — и всё.)

И так бы оно, наверное, и осталось трагикомическим эпизодом из невинного детства, если бы не явление Андрея на Колошму весной 76-го, аккурат перед степной чумой.

Андрею было сильно надо помощи Гуанако, Гуанако было не сильно надо помогать Андрею, а досталось, как обычно, Диме. Тогда и твирь-в-жопу приключилась, и крайне насильственные сношения с бесконечными младшими служащими, и ещё кое-что.

Андрей притащил Диму в очередное безликое помещение, поставил перед закреплённым в специальной рамке пистолетом (выглядит предельно идиотски, но направление задано чётко — ни себя, ни Андрея, ни охрану не перестреляешь). Напротив рамки стоял неизвестный (безымянный, неблагонадёжный) заключённый.

«Стреляй», — сказал Андрей.

«А не пошёл бы ты в хуй?» — дружелюбно предложил Дима.

(Знал бы он тогда, что они фактически в Хуе и находятся — то есть на Хуе, ибо Хуй под землёй, и не под абы какой, а прямо под Колошмой.)

«Стреляй», — сказал Андрей.

Дима пожал плечами и завалился на пол.

Его подняли, он уставился в потолок. Его подтолкнули, он качнулся обратно. Его приволокли к рамке, он опёрся на неё спиной.

Андрей вздохнул, вытащил собственный пистолет и выстрелил заключённому в живот.

«Теперь ему очень больно, и, кроме того, он в любом случае скоро умрёт. Стреляй».

Дима выстрелил, конечно. Чужие сдавленные стоны и ползанье в крови имеют крайне тонизирующее воздействие на моторные рефлексы.

Андрей привёл второго — стреляй.

Третьего.

На четвёртом Дима не выдержал, спросил самого заключённого — ты, мол, хочешь умереть?

Тот посмотрел на Андрея, посмотрел на своих успевших помучиться коллег по заключению и мрачно усмехнулся: «Конечно».

«Своеобразные же у тебя мечты».

«Так ведь без вариантов. Не ты — так эти вытащат на задний двор и привет. Только эти ещё помучают сперва. Давай, не выёбывайся».

Эти согласно и даже одобрительно покивали — мол, дело говорит.

«А других вариантов что, совсем нет? Жизнь после смерти-то сомнительна».

«Ты сюда вести учёные дискуссии припёрся? В Столице своей, или откуда ты там, надо было дискуссии вести. Будь мужиком, в конце-то концов».

«Не провоцируй меня такими примитивными методами».

«Блядь, пристрелите меня уже хоть кто-нибудь!»

Дима и пристрелил, конечно. Патентованным (тоже политический термин!) методом Твирина, со второй попытки, потому что стрелять в того, с кем ещё и поговорить успел — это, в общем, головой надо было думать перед тем, как вопросы задавать.

На том всё и закончилось. Гуанако выдал Андрею то, чего ему было надо. Андрей вскоре уехал с Колошмы и никогда не возвращался. Дима ушёл в свою камеру, и четыре безымянных заключённых ни разу не приснились ему в кошмаре.

Только он знал, что гуанаковская бутафория, которой тот допрашивал Гошку под конец мая, — чушь, а настоящая Загробная гэбня — это и есть эти четверо безымянных (одинаковых, давно уже перемешавшихся в сознании), и что когда-нибудь уже они применят к Диме санкции. И это не совесть и не чувство вины, совесть — штука всё-таки довольно рациональная, она последовательно жаждет вырвать обладателю глаз за чужое око.

Это не совесть и не чувство вины, это просто Дима тогда ещё чуть-чуть поседел и, по словам Гуанако, немного изменил манеру улыбаться.

И вот что особенно любопытно: всё, что Андрей тогда делал с Димой, ему так или иначе пригодилось.

Твирь-в-жопу подарила защиту от чумы.

Общение с младшими служащими подарило Гуанако возможность разговорить Соция на утренней встрече. (Заметка на полях: спасибо Виктору Дарьевичу и отряду за то, что Дима в этой жизни хоть чем-то примечателен.)

И только те четверо безымянных не подарили ничего, кроме бессильной и потому стыдной ненависти к Андрею.

Если бы на утреннюю встречу шёл он, никакой Виктор Дарьевич с черёмуховыми пилюлями и никакой здравый смысл не позволили бы Диме пустить вместо себя Гуанако, сколь бы светлые и чувства и сколь бы разумные мысли ни побуждали того подставляться самому.

Когда-то давно, до степной чумы и твири-в-жопу, в 75-м, когда всё тот же Андрей только упёк Диму на Колошму, он прострелил ему левую ногу при условной попытке к сопротивлению.

С тех пор Дима мечтал симметрично всадить Андрею в ногу дрель.

Просто так, чтоб прочувствовал и в назидание.

(Ну и для галочки нельзя не задаться вопросом: а убил бы? Ответ: леший знает, но поставить эксперимент хочется.)

Тем временем в двадцатилитровом баке с экспериментальной смесью для Порта царили мир и дружелюбие. Дима отщёлкнул электропровода, захлопнул крышку и потянулся за бумажкой — в этом учреждении нельзя оставлять двадцатилитровые баки на произвол судьбы, по этому учреждению бродят Охрович и Краснокаменный. Если оставить записку о непригодности содержимого для питья сторонними лицами, им хотя бы будет стыдно.

Ну самую малость.

Когда-нибудь.

Правда, за что-нибудь другое.

В баке довольно фыркнуло.

Остынет — и можно разливать.

Остывать будет долго, часа полтора, но у Димы на это время имелось ещё одно дело.

Дело, вызывавшее у него примерно те же чувства, что и всемирная эпидемия («пандемия», склеротик) чумы: будто всё это происходит в радиопостановке, потому что в нормальном мире такого не бывает. Безглазые дети бывают, изобретение нового алкогольного коктейля бывает, Вилонский Хуй со скопцами бывает, а вот некоторых вещей — нет.

Дима встал со стула и с интересом обнаружил, что спина уже привыкла к позиции «многоступенчатый крючок» и разгибаться не намеревается. Зря, зря Гуанако всё хвалит и хвалит его гибкость, годы уже явно не те, конечности заскорузли и требуют получасовой зарядки.