Чума в Бедрограде

Только ещё через несколько дней, когда он поверил, что жив, что Гуанако жив, что они в реальном мире, что расстрелы были фальшивыми, бессмысленной жестокостью, своеобразным чувством юмора, что камера есть, что Гуанако есть, что Дима есть, что это всё есть на самом деле — только ещё через несколько дней он понял, что не простит Андрея, просто не сможет.

Не простит за бессмысленную жестокость.

За желание отрабатывать хоть на ком-то методы психологического воздействия.

За то, как Диме тогда было страшно, позорно страшно, и как он остался жив, и как он до сих пор не может забыть свой страх, не может простить себе свой страх, не может простить Андрею свой страх.

Он думал, что в некотором смысле умер тогда — настолько болезненно оборвалось, настолько убедительно отнялось — и только сейчас, бессмысленно зажимая руками то, что уже давно не было смысла зажимать, понял: нет.

Умирать — это что-то совсем другое.

Не радиопостановка, не паника, не медленное погружение в тягучий сон.

Умирать — это стоящий над тобой Максим с пистолетом и чугунной башкой, в которую он вбил какой-то идиотизм, и обида, невыносимая обида на то, что не хватает сил объяснить ему, не хватает слов переубедить его, не хватает времени найти того, кто сможет объяснить и переубедить, время утекает, бессмысленно зажимать руками. Обида и клаустрофобное желание дёрнуться, сделать хоть что-нибудь — и невозможность.

(«Не устаю восхищаться тем, сколь обширную площадь может занять человеческая кровь в крайне сжатые сроки».)

Почему у Димы два голоса в голове? Он всегда любил говорить сам с собой, он периодически спорит сам с собой, но почему настолько два голоса?

(«Хрусть».)

Остроумно.

(«Кто на какое просветление заработал, тот такое и получает. Хрусть».)

Это типа катарсис ломится изнутри?

«Катарсис и желание жить».

Я хочу жить. Я сейчас острее всего (какая актуальная метафора, блядь) хочу жить.

«Жить — это не только дышать, знаешь ли».

Это ещё и отсутствие тряпок на голове, знаю ли.

«Гондона».

Дима, кажется, снова засмеялся.

Я просветлюсь, если назову свою стрёмную эмоциональную тупость гондоном? Что, правда?

«Ты уже просветлился, кретин. Посмотрел бы на себя, лежишь в полутораметровой луже собственной кровищи, споришь сам с собой о катарсисе и гондонах и хихикаешь как на задней парте».

Где твоя серебряная нить, говнюк, я хочу сам посмотреть.

«Идиот, если ты покинешь своё тело, оно перестанет говорить и хихикать».

Дима, я не хочу умирать.

«Пиздец, ты правда думаешь, что меня зовут Дима?»

Я не хотел, чтобы всё так вышло. Не хотел. Веришь?

«Я — это ты, придурок, как я могу тебе не верить? Забей на это и подумай лучше о том, что мы только что употребили в семи репликах обращения «кретин», «говнюк», «идиот» и «придурок». Вот и вопрос самоопределения решился».

И «Дима» ещё.

«Ну мне такие обращения вслух стыдно повторять».

Дима заржал уже в голос, отчего ему стало совсем больно и растворившаяся было окружающая действительность начала твердеть и обрастать углами.

Теперь всё будет хорошо?

«Ага, не считая того, что Максим совсем не шутил и на полном серьёзе убеждён, что ты зачумил Габриэля Евгеньевича из ревности. И на полном серьёзе собирается тебя за это убить».

Это не очень хорошо.

«Плюс у тебя очень нехилая — полтора метра! — кровопотеря, так что ты просто физически не сможешь ему никак помешать».

Да ладно, так не бывает.

«Мне-то что, не мне пуля в рожу прилетит».

Не прилетит, выстрела должно быть только два.

«У тебя крайне надёжные источники информации, скажу я на это».

Заткнись уже и дай собраться с мыслями!

«Ладно-ладно, только одно слово мудрости напоследок».

Ну?

«Хрусть».

Максим стоял на расстоянии пары шагов и держал Диму на мушке, но не как жертву, а как хищника, от которого пятятся боком, спиной по стеночке, аккуратно к выходу. Серебряных нитей не завезли, но было достаточно отрефлесировать выражение своего лица, чтобы представить себе приблизительную картину.

Дима лежал навзничь, вся рожа (и всё остальное) у него было мокрым, но всё остальное, в отличие от рожи, не ухмылялось совершенно идиотским образом.

— Я смеялся? Леший, я же наверняка смеялся, — поведал он в сторону Максима, отчаянно порываясь приподняться на локте.

Тот продолжил слегка пятиться, сглотнул и чуть заметно дёрнул пальцем на спусковом крючке.

— Слушай, не убивай меня прямо сейчас, пожалуйста, — попросил Дима, так и не преуспевший в своих попытках, — пожалуйста. Дай мне пять минут, а лучше — дай мне обезболивающего, я попробую всё объяснить. Клянусь тебе, ты всё неправильно понял. В смысле, да, чума была в определённой степени моей личной местью Андрею, и я этим более чем не горжусь, и заслуживаю какой-то кары, наверное, но ты же стреляешь в меня не из-за этого. А того, за что ты в меня стреляешь, я не делал. Правда. Я найду тебе свидетелей убедительней Гуанако, я объясню, пожалуйста, просто дай мне возможность…

— Всё, что ты мог сказать и сделать, ты уже сказал и сделал, — несвоим голосом ответил Максим.

После этого раздался звук, который Дима не сумел мгновенно опознать.

«Сдох через пару секунд после того, как его отпустило» звучит до омерзения обидно.

Но с другой стороны, можно сказать «его отпустило за пару секунд до смерти» — а это уже как-то приятнее.

Было бы.

Если бы Дима сдох.

Вместо этого он увидел, как Максим величаво и медлительно рушится за пол.

За спиной у него обнаружился Краснокаменный с занесённой повыше рукоятью золотцевского револьвера.

Воспоследовала немая сцена определённой протяжённости.

— Я же говорил, что выстрела может быть только два, а никто мне не верил, — глубокомысленно изрёк Дима.

— А мы совсем не то имели в виду, когда предлагали Максиму купить скопца, — ответил ему Краснокаменный, сделал неловкую паузу, помялся и добавил, — совсем не то.

И тут Дима заметил, что Краснокаменный стоит перед ним один, без Охровича.

— Разделились, чтобы найти тебя, — пояснил он, расшифровав изумлённый взгляд. — Охрович поехал на Поплеевскую. … Символизм места может быть разным. … Других вариантов вообще всегда немало — кому, как не тебе, знать. … Муля Педаль никуда не уехал. … Выслужиться попытался. … Побыть лучше, чем от него хотят. … Так что, с одной стороны, искать тебя было немного сложнее. … Сразу поняли, что тут страшные вещи творятся, вошли — вошёл уже подготовленным. … Максим — осёл, мог же входную дверь на щеколду закрыть, так бы нам всем жизнь усложнил.

Краснокаменный всё время нервно оглядывался по сторонам и говорил тише обычного, явно пытаясь сократить паузы между репликами и явно будучи не в силах.