Чума в Бедрограде

Андрей не услышал, над чем.

Андрей вовсе выключился из разговора.

Андрей смотрел на Смирнова-Задунайского и мысленно повторял про себя: «Это несерьёзно, несерьёзно, несерьёзно».

Несерьёзно так реагировать на месте Андрея.

Он же всё знает про психологическое воздействие вообще и про эксцентричные приёмчики Университета в частности, он же давно не ждёт от них ничего, кроме таких вот приёмчиков, но —

Но на Смирнове-Задунайском поверх голубой рубашки гэбенный наплечник. Такой, на тон темнее, чем у Андрея. На тон темнее, чем у Андрея сейчас : наплечники шестого уровня доступа немного, но отличаются от наплечников седьмого уровня.

Наплечники Бедроградской гэбни немного, но отличаются от наплечников гэбни Колошмы.

Где-то далеко-далеко, на грани слышимости Охрович и Краснокаменный возмущались какой-то реплике Бахты:

— Бросьте свою порочную затею.

— Мы не для того сюда пришли.

— Посмотрите на наши плюшевые грифоньи шкуры и подумайте, для чего мы пришли.

— Мы весь день без сна и отдыха кроили и кромсали наши плюшевые грифоньи шкуры.

— Вы же не собираетесь доказывать нам на практике, что это было зря?

— А то следующим нашим швейным подвигом станет кройка и кромсание кожаных шкур гэбни города Бедрограда!

Болтовня Охровича и Краснокаменного отрезвляла. Вот если бы они сейчас начали наперебой рассказывать, как весь день без сна и отдыха перекрашивали наплечник, например, Молевича в нужный тон!

Так было бы проще — проговорить вслух, что это значит, зачем это надо. Пусть едко и с издёвкой, пусть все бы насмехались над расшатавшимися нервами Андрея, главное — не молчать.

Не молчать о том, что на Смирнове-Задунайском наплечник поверх голубой рубашки — совсем как у Савьюра, Начальника Колошмы.

«Кстати, здравствуй, Андрей», — сказал невыносимо знакомым голосом удушливый страх.

Несерьёзно, ну несерьёзно же так дёргаться из-за какой-то там одежды. Как будто чья-то рубашка может быть важнее четверти летальных исходов среди получивших лекарство или санитарных мер на завтрашнем юбилее!

Андрею вдруг стало противно от самого себя. Он взрослый человек, у него хоть и противоречивый, зато однозначно внушающий уважение послужной список, он с отличием закончил Институт госслужбы; в конце концов, он просто умеет справляться с трудностями — в его положении буквально-таки неприлично впадать в проклятую белочку из-за такой ерунды.

Он устал, это правда. Сначала телеграмма от Шапки про «другого клиента», жаждущего перекупить формулу вируса, потом с субботы по среду фаланги, которые мурыжат любого, кто к ним попадёт, до зелёных леших перед глазами, до бессонницы на нервной почве, до совершения необдуманных звонков, запускающих процессы, коим лучше бы не запускаться вовсе. Потом, со среды, со своей гэбней, было уже полегче — хотя и неуютно после запроса на ПН4, хотя в городе эпидемия, хотя надо всё время вкалывать, вкалывать, вкалывать. Бегать по лабораториям, гробить зрение над нескончаемыми отчётами из городских поликлиник, ломать головы над планами Университета, выносить завкафов в коврах, изымать у фармакологии партию твири для внедрения в оголодавший Порт, в сотый раз объяснять той же гэбне Международных Отношений, что без дополнительно введённых полгода назад медицинских обследований выпускать за границу нельзя не только гражданских, но и госслужащих. А в промежутках левой ногой ворошить там что-то, чтобы состоялся несчастный юбилей, чтобы город жил и функционировал в условно нормальном режиме.

Андрей мечтал отоспаться, отключить все телефоны, отужинать в хорошем ресторане и ни о чём, вообще ни о чём не беспокоиться хотя бы пару дней.

Вместо этого вчера утром он своими глазами увидел 66563, и беспокойства стало в разы больше. Не нормального (пусть и изматывающего) рабочего беспокойства, а совсем другого — нездорового, невротичного, иррационального.

Это снова несерьёзно, неприлично в положении Андрея и как-то стыдно — бояться живых мертвецов. Через столько лет дёргаться, потому что из-за 66563 пошла трещинами и развалилась гэбня Колошмы. Велика беда, подумаешь. Та ещё гэбня была.

Только 66563 для Андрея был чем-то вроде предзнаменования неудач. Он появляется — и трещины бегут, бегут, переплетаются, точно его сегодняшние узоры на теле. Он появляется — и Гошка, который громче всех долбил, не стрелять, мол, по университетским, пока Соций не потолкует с этим их Дмитрием Борстеном, хватается за кобуру. Он появляется — и Андрей перехватывает руку Гошки (громче всех же долбил!) и только потом понимает: опять.

Когда-то давно Андрей заранее разрядил табельный пистолет Савьюра, потому что испугался неочевидного: чего это тот вдруг решил походить при оружии, когда двадцать лет подряд к оружию не прикасался и пальцем. Савьюр, оказалось, всего лишь хотел дать его дозревшему до суицида 66563.

66563 уже десять лет как был бы мёртв на самом деле, если бы не Андрей.

66563 ещё вчера был бы мёртв, если бы не Андрей.

Опять, опять.

Он появляется — и три головы Бедроградской гэбни косо смотрят на Гошку, ждут каких-то объяснений: сдавал или не сдавал тот планы. Гошка хлопает дверью, ничего не желает разжёвывать, скрывает что-то, и становится ясно: плохо всё.

Он появляется — и Андрей опасается взглянуть под ноги. Потому что знает: трещины уже там, добежали, переплелись, ширятся и ширятся. Лишний шаг — и ничего кроме трещин не останется.

Эти проклятые трещины снились Андрею вчера после похода к Молевичу. Он надеялся выключиться на пару часов, освежить загудевшую с джина голову, но под веками ползли трещины, трещины, трещины —

Проснулся Андрей ещё сильнее разбитым, чем засыпал.

Воровато наглотался успокоительного, Бахта ещё заметил тогда. Пришлось соврать, что стимуляторы.

Опять.

Опять врать, недоговаривать, скрывать — пусть по мелочи, но в любом случае тошно.

Очевидно, это убойная доза успокоительного рассеивает теперь внимание, очевидно, из-за успокоительного Андрей и не может сосредоточиться, пропускает мимо ушей важнейшие переговоры, думает леший знает о чём, не может отвести взгляда от гэбенного наплечника на голубой рубашке —

— Господа, — произнёс Смирнов-Задунайский тихо, но так, что все непроизвольно прислушались, — господа. Многие из нас устали от бесконечной болтовни и переживаний последних дней. Давайте оставим эти танцы и перейдём-таки к тому, что нас всех в самом деле волнует.

Сначала Андрей похолодел.

Потом усмехнулся.

Потом распрямил спину и оглядел Смирнова-Задунайского с профессиональным на этот раз любопытством: ну надо же, как мы можем, а.

Само собой, говорил Смирнов-Задунайский совсем как Савьюр. Это несложно. В реплику из полутора фраз отлично влезают главные савьюровские штампы. «Оставим все эти танцы», леший. Голоса у них совсем непохожи, но спокойная и дружелюбная безэмоциональность интонаций делает своё дело.