Чума в Бедрограде

— Спасибо вам.

Пожалуйста-пожалуйста.

Всё, вот теперь можно включать бегательный режим: возвращаться на медфак, готовить до поздней ночи оборудование, материалы и (ох леший!) людей к тому, что нас всех ждёт. Правда, сперва стоит сунуться посмотреть, чего там Дима. У него ж в анамнезе, небось, самое публичное выступление — какой-нибудь случайно непрогулянный доклад перед своей группой, а тут весь истфак! Объявления уже давно сделали (это на кафедре науки и техники, разумеется, внутреннее радио злонамеренно сломано, а так отголоски слышно было), так что должно быть как раз в разгаре.

Попельдопель тряхнул головой, четырежды повторил про себя исцеляющую молитву для трудоголиков («пока можно и отдохнуть, ничего за полчаса не случится») и вышел с кафедры истории науки и техники.

Ответ:

Главный актовый зал истфака — огромное помещение высотой в два этажа, полное воздуха и удивительного порядка. Всё такое светло-деревянное, что даже в пасмурный день кажется, будто из окон пробивается солнце. Ряды стульев амфитеатром, невысокий подиум, огромные (колоссальные прямо!) доски, умеющие ездить вверх-вниз. Микрофон, несколько стоящих в ряд столов, небольшая кафедра — выбирай по вкусу.

Дима выбрал столы, на которых и сидел, поджав ноги без ботинок и снова демонстрируя канареечные носки сомнительной свежести.

Зато «вот обаятельный».

И очень маленький — отсюда-то. Актовый зал в части, противоположной доскам, венчался небольшим балконом, галёркой, куда вели двери из нескольких аудиторий — в том числе и с кафедры истории науки и техники. На балконе жирно колосился весь цвет истфака: вон развалился на кресле и потливо дышит завкаф новейшей и современнейшей истории, как бишь его; блаженный историк математики и философии оперся на перильца и созерцает распластанную по потолку йихинских времён ещё гигантскую люстру; Ройш, прямой, как незубочисточных габаритов флагшток, молча встал прямо посреди прохода и смотрит на всё с кислой миной… никакого, в общем, спасения. Ларий где-то в первом ряду, поддержать выступление, если что. Охрович и Краснокаменный в зале же со страшными лицами блюдут студенческую дисциплину (это у них что, правда хлысты в руках?).

Попельдопель отчаянно забегал глазами и успокоился, только когда обнаружил в самом углу, у окна, покойника Гуанако. Тот сидел на паркетном полу балкона спиной к подиуму и невозмутимо курил в форточку.

Он бы наверняка хотел выступать вместе с Димой (Башню-то вдвоём нашли!), но куда тут выступишь, когда твоя рожа на каждом томе собрания сочинений. Никакие отросшие волосы не спасут.

Димина рожа, вообще говоря, тоже небезызвестна — портрет на медфаке при входе висит, разве что чёрно-белый, без очков и седины поменьше. Всё из-за его не очень рабочей, но так драматично придуманной аккурат перед смертью иммунной сыворотки от степной чумы. Но Диме, кажется, всё равно, он и в Столицу Дмитрием ездил, и здесь тоже. Нынче Борстен, спасибо кафедральному росско-немецкому словарю (потому что «ну у всех же медиков немецкие фамилии, иначе не бывает»). Бывший студент медфака, после пятого курса всё бросил и уехал в степь лечить коров и собирать травы, случайно наткнулся на подземные ходы и попал в Башню. Вот, вернулся рассказать и организовать туда нормальную экспедицию.

Создать из небытия Дмитрия Сергеевича Борстена, выпускника кафедры вирусологии, кстати, тоже предполагалось Попельдопелю.

Он ещё немного неодобрительно помычал.

— Знаете, чем опасны сенсации? Они, как ни странно, привлекают внимание. Расскажи сегодня, что Вилонский Хуй, он же Имперская Башня, существует, да ещё и обитаем — завтра там уже не протолкнёшься. Редчайшие скопцовские породы мха вытопчут подчистую. У меня есть фотографии, есть даже настоящие хуежители и один честно прихваченный артефакт. Этого, в принципе, уже достаточно, чтобы войти в любимую вами науку историю. Только это, хоть и очень круто, не главное. Главное — поступить истинно по-имперски, то есть выжать из Башни всё что можно, пока она не набита желающими доверху. Скопировать тексты, взять пробы, изучить местную культуру и культуры — ну, сами понимаете.

Попельдопель подошёл к покойнику Гуанако, на всякий случай встал так, чтобы получше закрыть его спиной от всех прочих обитателей балкона — больше половины этих людей с ним работали, кое-кто его учил, да и вообще — светило, идеолог, все дела. Они, конечно, не смотрят по сторонам, они всецело поглощены Хуём и грядущей экспедицией в Хуй (какая удача, что он всё-таки есть, что нашли его только и именно сейчас, да ещё и те, кто нужно!), но мало ли.

— Бдишь?

Гуанако кивнул, затянулся и негромко ответил:

— Проверяю знание предмета и ораторские навыки. Он же никогда лекций не читал.

Вот, и Попельдопель уже успел об этом подумать.

— Я путаю, или он в аспирантуру даже собирался? — накатило вдруг на Попельдопеля что-то большое, ностальгическое и прямо-таки пронзительное, хоть сопли вытирай.

— Собирался. И уехать с Охровичем и Краснокаменным в Афстралию собирался, искать там что-нибудь похожее на историческое развитие общества — чтобы дикие земли, дикие люди и плотоядные козлы.

— А в результате и диплом не успел защитить, — ностальгическое и пронзительное атаковало Попельдопеля с такой силой, как будто Дима был ему не полузнакомым студентом с чужого факультета, где у него всего один модуль, а как минимум родным сыном.

— Он потом передо мной лично защищал, — улыбнулся чему-то своему Гуанако, — на казённой печатной машинке дописывал.

Гуанако повернул ладонь тыльной стороной и продемонстрировал Попельдопелю перстни, которые тот и сам уже приметил. Перстней было три штуки, все три — затёртые, исцарапанные и совершенно одинаковые. То есть не совсем одинаковые: тяжёлые круглые бляшки из какого-то желтоватого сплава вместо камней — это же выломанные клавиши печатной машинки! Складываются в слово «хуй», во что они ещё могут у Гуанако складываться?

— Какие нынче казённые машинки. Это ж дореволюционная модель! — Попельдопель чуть не присвистнул.

— А то. Большому начальнику когда-то принадлежала, — Гуанако очень внимательно вгляделся в буквы. — И ссудили мне её в непротокольное пользование благодаря ещё большей протекции.

— Хорошо живёшь! Жил, в смысле… В смысле, извини. Нет, правда, извини, не подумал, вряд ли это называется «хорошо», если я правильно понял, о чём речь, — Гуанако только беззаботно отмахнулся, но Попельдопелю всё равно было как-то неловко за смороженную глупость, и он без задней мысли сразу же сморозил следующую. — Ты скучаешь по всему этому? Ну, Университет, кафедра, лекции…

— …совращение студентов, ты хотел сказать! — затушив сигарету, Гуанако всерьёз задумался. — Вот знаешь, нихуя не скучаю. Наоборот, я тут позавчера изо всех сил скучал по тому, как оно было в последние десять лет.