Чума в Бедрограде

Бровь свернула в симпатичный переулок, наиболее подходящий градусу нынешних переживаний по степени затемнённости (чем темнее темнота, тем менее очевиден по-дурацки жизнерадостный цвет домов в новых районах Бедрограда).

Вот бы Брови тоже обзавестись трагическим прошлым. Только как-нибудь эдак, без трагического настоящего.

Университет и Бедроградская гэбня, оказывается, так давно и яростно воюют, что почти страшно становится. И так местами грязно. Сажать Диму под предлогом каких-то там бумажек — явно настолько глупых, что ни он сам, ни Ройш об этом не вспомнили, только дотошный Святотатыч — чтобы добиться от Гуанако помощи! Похищать людей! И другие атаки! И на что вообще ещё способна Бедроградская гэбня?

За спиной у Брови взвыл двигатель такси — неожиданно, из-за угла. Прямо в спину ударил свет фар.

Бровь посмотрела на свою тень, стремительно разваливающуюся на две (ввиду приближения источников света, она в отряде зачем-то учила физику).

По законам жанра шпионского романа сейчас есть два варианта развития событий. Можно просто идти дальше, и тогда такси затормозит, проедет мимо, повернёт куда-нибудь — в общем, окажется просто случайным ночным такси.

А можно обернуться и узнать, кто там сидит.

Бровь учила физику, потому что мечтала заниматься радиотехникой. Но в БГУ нет ни радиотехнического, ни физического факультета, это всё — в Институте Связи, а папа очень хотел, чтобы в БГУ. Пришлось идти на истфак, и вовсе даже не из вредности, и вовсе даже ей всегда нравилось.

Люди хорошие.

Твёрдые и Решительные.

Бровь обернулась.

Даже сквозь свет фар — такой, оказывается, близкий — и даже за одну секунду — или сколько там успело пройти — она успела рассмотреть, что такси ведёт тавр, только не тот, портовый, а какой-то другой.

Тавр-таксист?

Что, серьёзно?

Честное слово, это уже ни в какие ворота.

Университет. Габриэль Евгеньевич

С Поплеевской вывернуть на Малый Скопнический — дело простое, плёвое, поднырнуть только под арку и прокрасться дворами; но ночью нельзя, ночью темно и в тёмных дворах опасно, так сказал бы Максим, так говорил Максим много раз. И что нельзя ходить после заката, и что нельзя ходить вообще — сиди в башне, я о тебе позабочусь.

Только сколько можно сидеть и ждать, сколько можно быть бессмысленным украшением, сапфиром в фамильной короне?

Габриэль Евгеньевич прикрыл глаза, чтоб не резали их так жгуче злые жёлтые фонари.

Ю. Б.: Сколько раз я уже сознался в том, что у меня проблемы? Но жив, как видите. По крайней мере, на ближайшую пару суток.

66563: Вы бы определились, у вас всё под контролем или всё-таки проблемы.

Ю. Б.: У меня проблемы, и они под контролем. Ну, почти.

От бумаг в кармане — бесконечных расшифровок бесед из далекой степной камеры — глаза не прикроешь, так и так прожигают подкладку плаща, брюки, кожу — до самой серёдки, до нутра. Только и остаётся, что сжимать их пальцами — крепче, до боли — чтобы хоть — не впустую ожог.

Если не дворами, то по Шолоховскому переезду.

В жёлтых фонарных кляксах Бедроград мокрый, словно только что вынырнул из пучины морской, словно ещё убегают под поребрики последние солёные потоки, и бурые гнилые водоросли путаются в ногах. Из этого морока нет спасения — город-порт, город-Порт, силок для случайных, костёр для невинных.

Жжёт-горит невыносимо, нет больше сил сидеть на месте, в башне; надо идти — покаяться, отдать всё, что есть, самое дорогое, себя отдать на растерзание, только бы прекратилось, и — вернулось, только бы не было ничего.

С расшифровок всё началось — когда-то давно, когда не было ещё ни Максима, ни завкафского кресла, когда ещё не болела так голова. Глупо; Габриэлю Евгеньевичу просто хотелось знать, зачем Гуанако убил Начальника Колошмы, зачем он сам умер. Или Диме хотелось — он уже и не помнил, помнил только, что тот один раз ворвался домой — запыхавшийся (высокие ступени башни), лихорадочно-весёлый. Сказал — Стас Никитич-то, добрая душа, романтик, с Колошмы очутился в Порту, у него нашлись копии расшифровок, давай читать. Сказал — прочитаем и сожжём, но один-то раз можно, это же не политика, это просто чтобы знать.

Сказал — ничего в этом нет опасного.

66563: Знаете, чем категория веры лучше категории морали? Верить можно в то, во что хочется верить. (Усмешка.)

Малых Скопнических в Бедрограде два: один настоящий — в Старом Районе, и второй — поддельный, ложный, названный в честь — в новых. Настоящего Габриэль Евгеньевич не заслужил, как не заслужил того, чтобы Диму потом посадили, как не заслужил знать, что чумной изолятор сгорел, как не заслужил их с Гуанако возвращения в Бедроград.

Он же не хотел никому делать больно, не хотел поездок в Ирландию — зелёную и пьяную; не хотел, вернувшись, увидеть Максима таким чужим и спокойным. Всё, всё разрушилось и склеилось кое-как, криво, каракульно и внахлёст; и Максим запер его в башне, чтобы больше не убегал, и Дима остался — один и маленький, и у Гуанако больше нет за зрачками зелёных ирландских холмов, только тихая, тихая радость: спасибо, что всё закончилось.

Ю. Б.: Не будьте Андреем, слушайте ушами. Тот факт, что я мало смеюсь, не означает, что мне не весело. Видите — вполне улыбаюсь. Можете рисовать звёздочку на борту.

66563: Было бы чем — нарисовал бы.

Ю. Б.: Охранники со стопками бумаги и упаковками ручек всё ещё к нашим услугам.

66563: А это может быть уместно, как и ещё несколько пачек сигарет. (Усмешка.) Сложу из бумаги кораблик и нарисую звёздочку. В корабликах меньше мелодраматизма, чем в журавликах. (Усмешка.)

(Пауза, шаги, скрип двери.)

Ю. Б.: (Неразб., пауза, скрип двери.) Скоро будут.

66563: Спасибо. И ложитесь спать.

Габриэль Евгеньевич не знал, где находится здание Бедроградской гэбни — тайное, настоящее, не то, куда ходят в поисках чемоданов — но знал: если раскаяться, признаться, вернуть расшифровки — всё изменится, вернётся, и никому не нужно будет умирать, и никому не нужно будет воскресать, и перестанет так ныть и вертеться голова. Воздух — мутный, клубящийся, тошный — солгал, не пролился дождём; дома в липких водорослях сгрудились, сжались, придавили голову, пригвоздили к земле — как тут двигаться с места. И всё же двигался, шатаясь, наперекор улицам, латунными дворами мимо чьих-то не спящих ещё окон и редких ночных такси.

За одним из домов мелькнула бархатная тень, осторожно прильнула к парапету: грифон. Грифоны знают, где сердце Бедроградской гэбни, грифоны чуют кровь и по крови идут-ведут. Габриэль Евгеньевич замер было (страшные когти в мягких лапах), сердце трепетнуло в грудной клетке птицей, но потом усмирилось. Самому ему не дойти, не найти, сам он не ведает путей города; только грифоны с охровыми звериными глазами, с красными страшными языками укажут дорогу. В мохнатом фонарном свете померещилось даже: увидел силуэт, крылатый, бесшумный, похожий на ночного мотылька. Поспешил следом — и ноги почти оторвались от земли, почти взлетелось.