Чума в Бедрограде

Гуанако был человеком, который придумал Университетскую гэбню.

Очаровал как-то Хикеракли — прямо так, с Колошмы, из посмертия — и вторым хикераклиевским уровнем доступа водворил гэбню на её нынешнее место.

Он не вернулся в Университет, он не хочет больше видеть Университет, слишком много людей, слишком много воспоминаний, слишком много сложного — лучше прочь, в степи, на корабле.

Не один Максим умеет уставать.

Максим же поднёс стакан к губам, пытаясь остудить хоть немного то, что рвалось из него через все щели, через все нетвёрдые швы, но — не закончил движения, поставил обратно на подоконник. Без стука, тихо, честно — честно пытаясь сдержать себя, но — рвалось:

— Когда Гуанако увёз тебя в мае, он обещал мне, что ты вернёшься, а он нет. Вышло ровно наоборот.

Я же здесь, вот он я — надо было сказать, но как? Как, если Максим слеп и не видит того, что — кто — прямо перед ним? Как, если ревность и рабочая усталость ему дороже того, что есть в руках, перед глазами, совсем рядом — вот?

Никому нет дела до того, что внутри, — даже кофе сбежал, чтобы не видеть уродливой сцены. И без кофе, без его мягкого грифоньего тепла, не вышло разомкнуть губы даже затем, чтобы сказать — убирайся вон .

— Да скажи же хоть что-нибудь!

Но Габриэль Евгеньевич не мог — смёрзлись, смёрзлись губы, захлестнуло с головой ужасом. Ведь сейчас уйдёт Максим, а ему нельзя уходить, ему надо выспаться, он устал; надо переждать эту страшную ночь, и с утра будет солнце, и с солнцем всё изменится, разойдутся тучи в голове, разлетится туман, и каменный Максим оживёт, улыбнётся.

Просто спрятаться, просто переждать.

Габриэль Евгеньевич отвернулся.

Максим кинулся вперёд так, что стало страшно — ударит; но нет, пронёсся мимо, на ходу хватая куртку, какие-то ещё вещи. В коридоре замешкался — вернётся?

Иногда возвращается, ловит себя в полупрыжке.

— Габриэль, я же пытался. Пытаюсь. Ты не говоришь со мной , только про них, про него . Что мне остаётся думать?

Оправдываться в прихожей, в ботинках уже — нелепо и жалко; невозможно смотреть, стыд за другого жжёт только сильнее, охватывает всё тело огнём.

— Уходишь — уходи. Твои монологи смешны.

Максим дёрнулся, и глаза его побелели — не то от злости, не то от боли, не то просто шутит шутки тусклая коридорная лампочка.

— И самое страшное — тебе это правда нравится. Это издевательство, — помедлил ещё один, последний раз. — Иногда я думаю, что всем было бы лучше, если тебя в моей жизни просто не было.

И ушёл — аккуратно, не хлопая дверью; и (Габриэль Евгеньевич, как ни кружилась голова, видел через окно) свернул с Поплеевской на Малый Скопнический дворами.

События пятого дня призваны наглядно продемонстрировать, как разрешение одних вопросов всенепременно ведёт к постановке других.

Кафедральное революционное чучело выступает в роли Мальвина.

Погода неприятная, дождливая.

Бедроградская гэбня, Андрей

Наутро солнца в Бедрограде не случилось.

Давешний прогноз, который Андрей слушал ещё в Столице — с ним обращались хорошо, даже оставили радио, — бессовестно соврал.

Все врут, но только прогнозу погоды за враньё ничего не будет.

Вчера фаланга зашёл в комнату, где три дня держали Андрея, дал диктору закончить с температурой и влажностью и проблеял:

— Видите, как хорошо, Андрей Эдмундович. Солнце, а то пока вас не было, в Бедрограде сплошные дожди. Привезёте завтра из Столицы нормальную погоду.

Андрей улыбнулся, не хотел улыбаться, но мимический рефлекс сработал быстрее головы. Люди любят, когда им улыбаются, им приятно, когда слушают — внимательно, отвечают — вежливо, переспрашивают — по делу. Андрею несложно делать людям приятно, даже если не очень-то и хочется.

На кокетливое «привезёте завтра» он почти не среагировал. Слишком много такого кокетства, обнадёживающего в первую секунду и бессмысленного на деле, выливалось на него с вечера субботы. Рецепторы, которыми душа — или мозг? — воспринимает ложную надежду, тоже притупляются.

В Бедрограде Андрея снова будут держать под замком. Солнце станет лезть в окно, высвечивать в спёртом воздухе однообразные потоки пыли, напоминать про детский страх — остаться запертым в отряде на много-много лет после выпуска. Для кого-то — нелепость, скучная байка, о которой дети шепчутся перед сном, байки бывают и изобретательней; а в одиннадцатом отряде города Бедрограда такое и правда случалось.

Когда его заканчивал Андрей, отрядом негласно заведовала Медицинская гэбня, внедряла экспериментальные программы, да и необязательно программы — наука ценнее воспитания детей. Лично у Андрея воспитание было более чем удачным: усиленная учебная нагрузка, постоянная помощь взрослым в их настоящих серьёзных делах — метафорически выражаясь, высокий уровень доступа к отрядской информации. Некоторым везло меньше, и это не ночные страшилки, а проверенные данные. Потом после одного вышедшего из-под контроля эксперимента медикам пришлось слегка, но поделиться-таки своей площадкой с Бедроградской гэбней — неправильно это, когда в городские учреждения нет хода городским властям.

Задолбали такие учреждения, но пальцем показывать не будем.

Везли Андрея под конвоем. Правда, в обычном поезде — десять часов, целая ночь и ещё чуть-чуть. Ему позволили быть в купе одному, но заперли вагон, выгнали взашей проводников, встали с автоматами у дверей. Автоматы надоели до смерти, как будто на одного безоружного человека нужно столько автоматов. Только чувство собственной значимости Андрею подкармливают — и вот зачем?

Все пейзажи от Столицы до Бедрограда железной дорогой выучены наизусть, лучше бы ехали по шоссе — так редко выпадает возможность не пользоваться поездом. Да и на шоссе, когда ведёшь, не получается просто пялиться по сторонам. А в поезде наоборот — только и можно, что пялиться, и столько раз уже пялился на эти леса, лески, подлески и лесочки, что надоело невыносимо.

Настолько невыносимо, что леший дёрнул Андрея выглянуть в коридор к автоматам.

Дула чернели на него со всей возможной серьёзностью, но Андрей смотрел поверх, с деланой опаской улыбался лицам. Этим людям незачем знать, что для него они — деревянненькие остолопы на поводке у фаланг, несамостоятельные исполнители, хоть и с четвёртым уровнем доступа. В Силовом Комитете есть и не-остолопы, там непростая иерархия внутри одного уровня, только в поезд охраной их вряд ли запихнут.