Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

«К чему этот маскарад?» — подумал Суровцев.

Он никогда не рискнул бы в таком наряде выйти на улицу.

На нем были опрятная искусственная шуба и новая нутриевая шапка, его брюки были тщательно выглажены, а подбитые подковками ботинки сияли.

— А ты одет прилично… как покойник, — сказал Войцеховский.

Суровцев, не найдя контрвыпада, пожал плечами и нахмурился.

С чемоданами потащились к подземному переходу. К ночи мороз усилился, на улице было пусто, лишь у «Националя» мерз букет не разобранных еще проституток.

Проходя мимо них, Суровцев подумал о своей новой нутриевой шапке.

— Шапка у тебя, конечно, замечательная, но здесь абсолютно бесперспективная, — сказал Войцеховский.

Он часто угадывал желания и мысли Суровцева.

В поезде Суровцев, положив шапку рядом с собой, сразу же уснул, а Войцеховский почти до утра жуировал с попутчицей.

Суровцев просыпался, слышал их шепот и думал: «О чем можно так долго шептаться?»

В Ленинград прибыли утром.

Перед выходом Суровцев вспушил мохеровый шарф, причесал шапку и газетой протер ботинки.

— Ты меня умиляешь, — сказал Войцеховский.

Суровцев не ответил.

Войцеховский тепло простился с попутчицей, поклонился встречавшему ее офицеру и вдруг метнулся в сторону и скрылся в толпе. Через минуту он появился с мешком на плечах, за ним, шамкая благодарности, семенила старуха-оборванка.

— Возьми-ка мой чемодан! — крикнул он Суровцеву и потащил мешок к вокзалу.

Мешок был грязный, из него что-то сочилось. Тащил его Войцеховский с зычными криками «поберегись-посторонись».

«К чему этот балаган?» — подумал Суровцев.

Тяжесть двух чемоданов сводила на нет все его торжественные приготовления к встрече с Ленинградом.

Поведение Войцеховского шокировало и пугало его. Ему казалось, что тот слишком опасно бравирует в хмурой утренней толпе и что это может привести к эксцессам.

Старуха была посажена в трамвай.

Мешок оставил на тулупе Войцеховского жирное пятно.

— Хрен с ним, пойдем! — ответил он на предложение Суровцева оттереть пятно снегом.

— Давай перекусим? — предложил Суровцев.

— Где?

— На вокзале.

— На вокзале воняет. Форвертс!

Войцеховский быстро лавировал в толпе. Суровцев едва за ним поспевал. Не нравилась ему эта спешка.

— Форвертс, форвертс! — подгонял его Войцеховский.

Вышли на Невский. Суровцев остановился.

— В чем дело? — спросил Войцеховский.

— Но это же Невский! — с надрывом воскликнул Суровцев.

— Ладно, постой, осмотрись, — сказал Войцеховский и тут же с каким-то вопросом обратился к прохожей девушке-азиатке, за вопросом последовали комплименты, остроты — глаза азиатки заблестели, утренний бутон лица раскрылся.

Невский проспект не произвел на Суровцева впечатления, он ожидал большего и был разочарован.

— Ах эти девушки, будь они неладны! — воскликнул Войцеховский, подходя к Суровцеву и забрасывая конец размотавшегося шарфа. — Что мне с ними делать, куда мне от них бежать! А как твои дела, мой друг? Готов ли ты двигаться дальше?

— А она так и не взглянула в мою сторону, — сказал Суровцев.

— Кто? Азиатка? А зачем ей смотреть на покойника! — захохотал Войцеховский. — Пойдем!

— Что же во мне покойницкого? — хмуро спросил Суровцев.

— Да все: лицо, одежда, мысли! Но и я, мой друг, тоже покойник! Мы оба с тобой покойники, только я еще дергаюсь, конвульсирую, а ты уже вытянулся и остыл. Пойдем!

По просьбе Суровцева спустились в подвальное кафе.

Уборщица домывала выщербленный цементный пол, буфетчица резала хлеб. Суровцев взял пельмени, сметану, чай и коржик, Войцеховский ограничился стаканом минеральной воды.

— Этот подвал поразительно похож на подвал, в котором мне когда-то доводилось пить портвейн, — сказал Суровцев, запивая пельмени сметаной. — Хорошее все-таки было время!

— Может быть, если не учитывать маразма и вырождения, — ответил Войцеховский. — Жуй, шевелись!

— И время было другое, и я был другой, — будто во сне продолжал Суровцев. — Зайдешь, бывало, в подвал, возьмешь стаканчик портвейна и ведешь с кем-нибудь трансцендентальные беседы…

— И тут подъезжала спецмашина, вас брали за штаны и штабелями везли в вытрезвитель, — сказал Войцеховский.

Суровцев нахмурился, его вилка взвизгнула по тарелке.

— Я был бы тебе признателен, если бы ты оборвал мой жалкий жизненный путь этой кривой вилкой в этом кривом подвале, — сказал Войцеховский. — Жуй, пей, шевелись.

С Невского свернули налево и вышли на безлюдную площадь в надолбах грязного льда и снега. Дул сырой ветер, дома, будто скалы, мрачно нависали над площадью и терялись в холодном тумане. Автобуса не было. Войцеховский, подняв воротник тулупа и привалившись к газетному киоску, насвистывал румбы и блюзы, Суровцев молча стоял рядом.

— У тебя, кажется, водка есть? — вдруг спросил Войцеховский.

— Да, — ответил Суровцев.

— Дай-ка.

Суровцев достал из чемодана бутылку водки и протянул Войцеховскому.

Войцеховский, порезав палец, содрал пробку и сделал несколько глотков.

— Так-то оно лучше будет, — сказал он, возвращая бутылку и еще глубже уходя в свой могильный тулуп.

«Сам выпил, а мне ничего не говорит», — оскорбился Суровцев и стал скручивать из газеты пробку и затыкать бутылку.

Пробка то проваливалась, то не лезла.

— Лучше выпей, — отозвался из тулупа Войцеховский. Суровцев сделал пару глотков, заткнул бутылку, спрятал ее в чемодан и сказал:

— И все-таки я с тобой не согласен в том плане, что раньше ничего хорошего не было. Было, было! Вспомни хорошо! Вспомни хотя бы…

— Не физдипли, — отозвался из тулупа Войцеховский, и Суровцев замолчал.

Пришел автобус, стали садиться, но Войцеховский вдруг дернулся, выбежал на площадь и замахал руками, останавливая такси.

Город развернулся коротким веером и скрылся в туманной изморози. За пригородом дорога шла среди заснеженных полей, лесов и сонных селений, потом — справа надвинулся крутой склон с дачными коттеджами среди прямых высоких сосен, а слева открылся скованный льдом и присыпанный снегом залив.

Вышли.

— Тишина, белое безмолвие! — торжественно сказал Суровцев.

— Саван и могила, если долго стоять и смотреть, — ответил Войцеховский.

Вошли в дачу.

Там было сумрачно.

Войцеховский швырнул чемодан и прошел в гостиную.

Суровцев остался в прихожей, продолжая держать чемодан.

Войцеховский раздернул и тут же задернул шторы, развернул телевизор экраном к стене и сказал, обращаясь к себе: «Ну что ж, друг мой, попробуем еще здесь проползти очередную пустыню».

Освоившись с сумраком, Суровцев увидел в зеркале свое хмурое лицо и еще более нахмурился.