Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

Войцеховский курил, насмешливо наблюдая сквозь дым.

— Ну что, будем продолжать говорить о твоем пятне или пошлем его на х…? — спросил он.

— Нет, давай, давай поговорим! — оживляясь, воскликнул Суровцев. — Но с условием, что ты изменишь к нему свое отношение! Я давно хочу поговорить о нем с тобой!

— Хорошо, считай, что мое отношение к нему изменилось. Говори!

Суровцев закурил, прошелся по комнате, взглянул в окно и оказал:

— Итак, пятно на заливе. Что я могу сказать о нем? А сказать я могу, и заявляю об этом со всей ответственностью, что пятно непростое! Всякие могут быть пятна, простые и сложные, случайные и закономерные, но это — особенное! — Суровцев взглянул на Войцеховского и, не заметив на его лице какой-либо иронии и насмешки, с пафосом продолжал: — Для меня совершенно очевидно, что пятно это не относится к разряду ординарных, нет! Много дней я смотрел на него и пришел к выводу, что подобного рода пятен в мире не так уж и много! Более того, оно, может быть, единственное в своем роде! Я не зря обратил на него внимание! Ты помнишь — в первый же день нашего здесь пребывания!

— Да, помню, продолжай, — сказал Войцеховский.

— И сейчас у меня нет никаких сомнений в том, что это пятно относится к уникальным явлениям природы! Да, к уникальным! Более того, оно трансцендентно и имеет универсальный смысл! Это знак, символ, исполненный глубочайшего философского смысла, могущего пролить и обосновать, так сказать…

— Извини, перебью — можно вопрос? — сказал Войцеховский.

— Да, пожалуйста.

— Лед на заливе гладок или же не совсем гладок, торосист?

— Торосист.

— Скажи, пожалуйста, не могут ли эти торосы быть складками тела?

— Складками тела? Какого тела?

— Тела залива.

— Твоя версия интересна, но она уводит нас в сторону от пятна, а мы…

— Минуточку, — вскакивая с дивана, сказал Войцеховский. — Давай предположим, что залив — это живое существо, лед — его кожа, торосы — складки кожи, а пятно — орган залива.

— Орган? Какой орган? — спросил Суровцев, хмурясь и напрягаясь.

— Скажем, глаз или ухо.

— Не понимаю, к чему ты клонишь?

Войцеховский приблизился к Суровцеву и, глядя ему в глаза, сказал:

— А теперь быстро ответь: не кажется ли тебе это пятно женским пахом?

— Женским пахом? — переспросил Суровцев, отводя взгляд.

— Да, именно! — крикнул Войцеховский. — Быстро отвечай!

Суровцев отвернулся к окну и закрыл лицо руками.

— Да, — глухо произнес он.

— Сидеть и никуда не выходить! Впрочем, я тебя закрою, — крикнул Войцеховский, набросил тулуп и шапку, закрыл дачу, выбежал на шоссе и, замахав руками, остановил «Жигули».

Появился он вечером, весь залепленный мокрым снегом, с двумя женщинами.

«Худые», — подумал Суровцев, лежа на диване и глядя из темной спальни в прихожую.

У него был свой стандарт, и все, что хотя бы чуть-чуть выходило за его пределы, казалось ему некрасивым и не заслуживающим никакого внимания.

Войцеховский, что-то оживленно рассказывая, принял у женщин пальто, вошел к Суровцеву и сказал:

— Выйди и постарайся не быть мертвецом!

Суровцев сделал усилие, выдавил улыбку и вышел из спальни.

— Мой друг — Суровцев, — сказал Войцеховский, — очень талантливый человек. Сейчас он в некоторой депрессии, но это пройдет.

Суровцев нахмурился и изобразил попытку поклона.

Войцеховский подтолкнул его вперед, и Суровцев мертвыми губами коснулся женских рук.

Пригласив женщин в гостиную, Войцеховский подошел к Суровцеву и сказал:

— Ты занимаешь дам, я быстро готовлю стол!

— Может, наоборот?

— Иди к ним!

Гостьи сидели в креслах, курили. По их одежде, жестам и репликам Суровцев заключил, что обе они — интеллектуалки.

Он побаивался таких людей и чувствовал себя в их обществе скованно и напряженно.

Постояв на пороге, он вошел в гостиную, сел в кресло, закурил и сказал:

— С утра был туман, а сейчас — мокрый снег… таким вот образом…

Взглянул — иронии, насмешки нет, слушают внимательно — и продолжал уже более смело:

— А я вообще-то из провинции, но в столице бываю часто… И вот какую интересную закономерность я выявил! Сажусь я в поезд и еду. И вот чем ближе поезд подъезжает к столице, тем мой начальник Орефьев становится меньше, а ирландский писатель Джеймс Джойс — больше. — И Суровцев пальцами показал процесс уменьшения Орефьева и увеличения Джойса. — А теперь картина обратная: сажусь я в поезд и возвращаюсь домой. И вот чем дальше поезд отходит от столицы, тем мой начальник Орефьев становится больше, а ирландский писатель Джеймс Джойс — меньше. — И Суровцев снова прибег к помощи пальцев. — Конечно, столица есть столица, но и в провинции жить можно, не так ли?

— Конечно, конечно, — охотно согласились женщины.

— Кстати, — сказал Суровцев, выпуская дым и закидывая нога на ногу, — ведь всемирно известный режиссер Федерико Феллини — тоже из провинции!

— Да, конечно, — согласились женщины.

— Да и Бергман, кажется, тоже из провинции! — воскликнул Суровцев и с опаской посмотрел на дверь, но Войцеховский был занят на кухне: открывал, резал, укладывал — не слышал.

— А мы вот здесь, значит, с моим другом Войцеховским, — продолжал Суровцев. — Он часто берет меня с собой, платит за меня, как бы на иждивении я у него… Конечно, сознавать и сознаваться в этом не совсем приятно, конечно, в связи с этим я испытываю некоторые неудобства, но это вовсе не значит, что я лишь приживальщик и не смею сказать своего слова! Вовсе нет! И там, где вопрос касается кардинальных проблем, — там я проявляю принципиальность и отстаиваю свое до конца! Например, вопрос времени! Что есть время? Время есть одна из крупнейших философских категорий, и тут у нас с Войцеховским диаметрально противоположные взгляды, и дело у нас иногда доходит до настоящей конфронтации! И я вовсе не намерен поступаться своими принципами! Я стоял, стою и буду стоять на том, что прошлое в моей личной жизни есть самая ценная категория, а все остальное не имеет никакого значения, есть фикция и обман, и я…

Тут с закусками вошел Войцеховский, и Суровцев сник и замолчал.

Сервировав стол и наполнив рюмки, Войцеховский предложил Суровцеву сказать тост.

Суровцев надолго задумался.

— Тогда позвольте мне, — после гнетущей паузы сказал Войцеховский. — Мой друг, которого я очень люблю, находится сейчас, как я уже сказал, в некоторой депрессии, и только этим можно объяснить его временные затруднения. Мне очень хочется, чтобы эта его депрессия побыстрее прошла, в чем, я не сомневаюсь, могут поспособствовать наши очаровательные женщины, а посему и предлагаю выпить за вас, мои хорошие!

Все дальнейшие тосты говорил Войцеховский, и каждый раз — в честь Суровцева.