Роман Сенчин - Информация

Я выдохнул с облегчением, мысленно торопил депутата на постоянной основе.

Следующий день, по всем предпосылкам, должен был повторить предыдущий. Опять интервьюшки, выслушивание жалоб, ожидание неизвестно чего в редакции или возле. Но получилось иначе – он был заполнен не очень сложными делами, довольно интересной поездкой и пролетел быстро…

Часов в восемь утра позвонила Надежда Николаевна.

– Вы не хотели бы съездить в Коктюбей?

– Не знаю, – спросонья промямлил я. – А что это?

– Это село у нас такое… Уникальное. Самое старое в районе. Там рыбаки живут… У меня в Коктюбее дела, могла бы вас захватить. Вам, уверена, понравится, да и ситуацию лучше поймете.

Довод про ситуацию был веским, и я сказал:

– Через пятнадцать минут буду готов… Да, а как с Виктором Федоровичем?

– Я ему позвоню. К обеду вернемся и продолжим.

Быстро умылся. Выпил в кафе кофейку, вышел на улицу. И как раз подкатил старенький «жигулишко» с Надеждой Николаевной на переднем пассажирском сиденье. Я бодро прыгнул назад.

Дорога до поры до времени была ровной, гладкой. Завуправлением культуры рассказывала о Коктюбее, и вскоре я уже знал, что там обитают потомки поморов, несколько веков назад пришедших на Каспий; что в селе есть хор «Рыбачка»; что в прошлом году в Коктюбее не было школы – затянулся ремонт здания, – и детей возили за два десятка километров в Таловку. Но вот наконец школа почти готова к приему учеников…

– А вон наше Раздолье многострадальное, – указала Надежда Николаевна налево, где вдали виднелись постройки. – Такой богатый совхоз был, а теперь… И никаких надежд на возрождение.

Пейзаж вызывал уныние. Поля, на которых, видимо, ничего не росло, рощицы неизвестных мне деревьев; затем, когда съехали с трассы на тряскую и разбитую полуасфальтовку-полугрунтовку, пошли заросли какой-то высоченной сухой травы.

После долгого гадания, что это, я спросил.

– Камы-ыш, – подал голос до того молчавший водитель. – Раньше на целые километры тянулся вокруг озер. Фазанов было-о!

– А теперь что?

– Да выжигают.

Объяснять, кто выжигает и зачем, водитель не стал, а я не расспрашивал, – «жигуль» мотало и подбрасывало, да и устал я от длинных рассказов за эти дни. Хотя в Москве люди тоже болтливые, но утомляла, скорее всего, непривычность местной речи: другие обороты, манера, новые для меня слова. Все это, ясное дело, напрягало слух, утомляло мозг… Вообще я заметил: с незнакомыми людьми или с теми, с кем давно не общался, в первые минуты говоришь словно бы на разных языках, и требуется время, усилия, чтобы привыкнуть друг к другу, наладить контакт.

Общался бы я здесь с одним, например, Виктором Федоровичем, было бы легче. А тут еще десяток других, в том числе несколько нерусских (а с такими я вообще почти никогда вот так близко не сталкивался; на рынке разве).

В Коктюбей отправился не зря – он мне понравился. То есть не то чтобы понравился, а – удивил.

Прямые улицы, крепкие избы на высоком фундаменте. Причем избы своеобразные: сначала жилая часть, за ней сразу впритык, но чуть пониже, видимо, сарай или коровник какой-нибудь, потом еще что-то, еще… Постройки напоминали поезд, где каждый последующий вагон все меньше.

– А почему так сделано? – спросил я Надежду Николаевну.

– Традиция. Я же говорила, что жители – потомки поморов. А на Севере так принято. Там ведь метели, да и у нас случаются.

– Интересно. – И я сфотографировал на мобильный один из этих продолговатых домов.

Кстати, въезд в село был закрыт шлагбаумом. Мы оставили «жигуль» на площадке перед ним. Я хотел спросить, есть ли автомобили у местных (на площадке стояло несколько машин), и если есть, то имеют ли они право въезжать в свой Коктюбей, но передумал, – не стоит представать чересчур любопытным, а следовательно (вполне можно сделать вывод), глуповатым.

Сначала зашли в здание администрации села. Глава оказался типичным – невысокий, плотный, немолодой.

Надежда Николаевна нас познакомила и тут же добавила:

– Михаил Павлович, оставляю гостя на вас, покажите село, а мне пока нужно с Ириной Геннадьевной, – как я догадался, местной культурной начальницей, – поговорить. Счастливо!

– Что ж вам показать, – вздохнул глава с видом человека, которого оторвали от важного дела и заставили заняться непонятной, но необходимой ерундой. – Пойдемте пройдемся… Достопримечательностей-то у нас немного. Так, живем…

– А чем занимаетесь?

– Традиционно-то у нас тут рыбалка. Потомственные рыбаки. Но сейчас запретили рыбалку. Даже на удочку нельзя. Вот нерест кончается, а лицензию до сих пор не выдали. Хотя научный вылов такой ведется, что промышленному не уступает.

– В смысле, научный? – не удержался я от очередного вопроса.

– Ну, дескать, в научных целях… Для исследований… И черпают, и черпают под этой маркой, а мы тут, считай, голодом сидим. Мужики бесятся, пьют. Что им делать, если они только рыбачить умеют? В последнее время жёны их кормят – у нас ведь хор, «Рыбачка» называется. Не слыхали?

– Надежда Николаевна говорила, но так не слушал.

– У них вроде как сейчас репетиция. Можно заглянуть.

Вошли в большой, с фантазией построенный, но сильно покосившийся от старости клуб.

Сразу в лицо ударил холод. Я даже вздрогнул от такого контраста – на улице почти лето, а в помещении – чуть не минус.

Издалека слышались гармошка или баян и пение нескольких женщин. Мы миновали какие-то коридоры, стены которых были украшены стендами с портретами ветеранов, детскими рисунками, и наконец оказались в концертном зале.

Десять-двенадцать закутанных в платки, полных, мясистых матрешек пели не на сцене, а рядом. Баянист сидел на стуле и бойко аккомпанировал.

Увидели нас, остановились.

– Вот наша гордость, – представил их глава села, – хор «Рыбачки». Не все, но основной костяк… А это, – указал на меня, – журналист из Москвы… м-м…

Поняв, что он забыл, как меня зовут, я представился сам.

– Молоденький, – сказала одна из рыбачек; остальные добродушно засмеялись.

– Так, товарищи, – наоборот, построжел глава, – спойте для нашего гостя лучшую песню. Про Коктюбей.

Женщины послушно выстроились в полукруглую шеренгу; баянист установил удобнее на ляжках свой инструмент, напрягся, готовясь заиграть.

«Как в соцреализме каком-то», – мелькнула мысль, и я усмехнулся, правда, про себя. Внешне был приветлив и доброжелателен.

Баянист заиграл лирическую мелодию, рыбачки закачались, запели… Сперва я не мог понять ни слова, но постепенно тарабарщина стала превращаться в членораздельные фразы: