Александр Шарыпов - Клопы (сборник)

– Владимир Палыч, – шепчет, – выручай, век не забуду: как у Гюи де Мопассана вещь про вербену начинается?

– Хрен вам! – от души сказал Пучков. И почувствовал непонятное облегчение. И, почувствовав облегчение, не будь дурак, дай, думает, еще чего-нибудь скажу.

– Я сам, – говорит, – могу сочинять ядренше любого Разгюи де ля Распромопассана, но не желаю и поперек себя не пойду – потому как музы у нас разные, а вашу Мельпомену я у себя под табуреткой видал.

– Свяще… тьфу, – сказал Рычков, который уже стал фиолетовый, как цветной телевизор.

Тут народ стал роптать.

– Я Рычков, – сказал Рычков.

– Это ты врешь! – вдруг крикнул какой-то хулиган.

– Свяще… – сказал Рычков и насмерть перепугался.

Видя такое надувательство, народ засвистел и ногами затопал, а Пучков стал кидать в актеров маринованными помидорами, приговаривая:

– Заполучи!

Первый же помидор попал Рычкову в глаз.

Рычков схватил стул, заорал:

– Священный, кобель его пойми! – и, выбежав в коридор, впечатал стул ножками в стену. В результате помидор из глаза вывалился, а Рычков, прозрев, понял, кто он есть на самом деле и пошел прочь, рыдая и раскаиваясь.

А Пучков думал-думал, а потом возмутился да как заорет:

– Ах ты, безобразник такой сякой, ты зачем у нас стулья ломаешь? Вот я ужо за рубель билет куплю и у вас в театре тоже че-нито изломаю!

С тех пор актеры на встречах с нами пьют только с собой принесенный напиток «Грушу», а чтобы кто втихаря бутылки не подменил, на наклейках маленький крестик ставят. Мало ли чего.

Был мне сон. Будто бы в Думе прения. И я тут сижу. Один за другим выступают ораторы. Главным образом про Чечню. И вот выходит человек в очках, достает листочки и говорит что-то очень тихо. Доносится только:

– М-н-н-э… а-а-а…

– Громче! – кричат ему депутаты.

– Люстра… М-м-э-э-э…

Тут все смотрят вверх и видят: висит огромная люстра.

– Певица… м-м… э-э… была в черном платье…

– Какая певица?! – кричат депутаты. – Вы о правах человека брали слово!

– А-а-а-а… Я же и говорю… э-э… Музыка… А-а-а… В консерватории…

– Какая музыка?!

– Кто его пропустил туда?

– Рыбкин, ты куда смотришь?

– Вот до чего дошли!

– А-а… У меня есть друг… Э-э…

– Помедленней, пожалуйста, – голос, по-моему, Арины Шараповой, – я записываю.

– Ты еще тут?!.. – взрываются депутаты. – Кто пустил прессу? Убрать на х…!

– Друг! – пытается перекричать их человек в очках. – Э-э… А, в общем, не надо ничего, – сникает он и, сняв очки, уходит с трибуны.

– Кто это был? – обращаюсь я к соседу.

Только он открыл рот, чтоб ответить, – зазвонил телефон.

Мгновенно проснувшись, я вскочил как сумасшедший и закричал в трубку:

– Алло!.. Алло!..

В ответ – ни звука.

«Опять пионеры», – подумал я. Уже и ночью… Но только положил трубку, как снова раздался звонок.

– Алло, – сказал я с досадой.

– Шарыпе-ов?.. – женский голос.

– Да!.. Арина! Тьфу, что говорю… Анжела!

– Шарыпов! Ты чего, блин, пишешь! Девять ноль… О-ой, блин!.. Какая бренди! Да я на нее пивом рыгала всегда! А этот девять ноль два один ноль – ты чего пишешь?

– Какой девять один ноль…

– Это шоу!.. Это порнуха, вам одну порнуху показывают, я ненавижу все эти шоу, я потому и уехала от вас, а ты пишешь, что я на бренди похожа!

– Какую б… Где?

– Проснись, Шарыпов, выпей водки, блин, если ты не проснулся, у вас уже без пяти шесть! Я тебе специально звоню, чтоб сказать, что ты неправильно все пишешь! Неправильно, все, все неправильно! Ты никогда ничего не понимал! Вот Анатолий Гаврилов понимает: «О музыке»… О музыке, понимаешь? Я как прочитала, как «Лунную сонату» вспомнила – я всю ночь плакала, я рыдала, понимаешь? «О музыке надо, Саша!» Это же вот он тебе пишет… Я от слез опухла, у меня глаза, как у китайца… А у тебя такая фотография, как будто ты сейчас плюнешь в это окно! Вот кого я люблю – Гаврилова… Он никогда меня не обижал, он добрый, о музыке пишет, а вы злые, вы злые все и порнуху смотрите… Я люблю его, поцелуй его за меня!..

В трубке послышались гудки. Я еще долго сидел с сильно колотящимся сердцем, прежде чем положить ее на рычаг.

Да о чем я? О правах человека. Есть у меня подруга…

А, в общем, не надо ничего.

Мы отдаем себе отчет, что это дело уже надоело всем до одурения, и мы никогда бы не полезли со своим косноязычием, если б не это место в обвинительной части, только что дошедшее до нас и тотчас же подхваченное «Чуг. мыслью» (№ 149) – где утверждается, что все началось с газеты:

«…Был один из них, некто Еикин И. И. Газета требовалась ему, как никому другому. Войдя в квартиру, он сдвигал на середину столы, складывал в кучу стулья, игрушки, вазы и накрывал все это газетой. Но не той: ибо когда он начинал движение, она прилипала к его ногам и волочилась за ним из комнаты в комнату. Когда он сдирал ее руками, она прилипала к рукам. Он стал задумываться над газетой. Он стал забываться. Он забыл, где находится. Он поставил ведро и ушел в открытую дверь, оставив ее открытой, и ушел прямо в шелестящий листвой городской парк. Известно, чем это кончилось. Кончилось это тем, что был убит Кох. А рядом в это время стоял ребеночек и бил себя кулаком в грудь…

Их отцы (в «Чуг. мысли» напечатано «оттепельцы»), рискуя своей жизнью, убивали гауляйтеров на глазах у фашистских собак, а они убивают несчастных полуинвалидов на глазах у наших детей, еще не могущих осмыслить даже, что это делается».

Оставим на совести прокурора едва ли уместную здесь иронию. Можно было вообще оставить все это на совести прокурора. Как сказал Терентий, история повторяется трижды: как трагедия, как фарс и как фарш, и тут ничего не поделаешь. И Николай тоже сказал: «Всякий вопрос вертится в заколдованном кругу». Да, но если бы в этот фарш не были замешены мы. Мы, маляры. «Их отцы» – это наши отцы. Вот на что они намекают под прикрытием газетами.

Т. е. если бы в заколдованном кругу не вертелся вопрос о нашей виновности. Раз не прошло, второй, – а теперь, в эпоху всеобщего потребления, достаточно сделать фарш и дернуть за это звено – вот на что их главный расчет.

Вот почему мы с Терентием – Терентий, бухгалтер наш, помогающий мне в языкознании, – взялись наконец переписать всю эту историю раз навсегда, как оно было на самом деле. Чтоб не залатывать дыры, а, наоборот, расковыривать, где худо: у нас будут сверкать там голые факты.