Новый Мир ( № 1 2000)

Когда я вернулась, подружка рвала и метала: «Что с тобой происходит? Ты в своем уме?! С первого раза такие фортели выкидывать! Куда тебя носило?» — «Потом скажу». Я вяло переоделась и, почти не слыша слов инструктора, целый час тупо стучала мячиком об стенку. На обратном пути подружка потребовала объяснений. Пришлось рассказать ей про шофера и несчастные двадцать копеек. Выслушав мою историю, она остановилась и с недоверием уставилась на меня: «И что, из-за такой ерунды ты раскисла? Думаешь, он у тебя одной просил деньги? Да у него в каждом дворе друг, который переехал! Ты что, вчера родилась?» — «Но он так мало просил! Кто врет, просит больше». — «А если и не врет, — вскинулась подружка, — он что, за хорошие дела в тюрьму попал?» — «Но он шофер. Долго ли шоферу срок получить? Случайно кого-нибудь сбил и сел». — «Ну ладно. У каждого свои проблемы», — резюмировала она и пошла прочь. Оставшись одна, я испытала облегчение. Нет, облегчение — не то слово. Просто я смогла наконец сосредоточиться на своих мыслях и еще раз вспомнить все как было: вот я забегаю во двор, мне навстречу немолодой коренастый человек: «Прости, девушка, я шофер из Горького…» Нет, он сказал «горьковский шофер». Я даже на секунду подумала, что он когда-то возил Горького. «Не будет ли у тебя двадцати копеек?» А я спешу, мне на теннис надо, кошелек на дне сумки, искать некогда. «Извините, ничего нет», — бросаю на бегу. «Прости, девушка…» Я прокручиваю сценку снова и снова. Какая же, оказывается, я была счастливая еще совсем недавно. Какие все вокруг счастливые — идут, смеются, едят мороженое. Я тоже купила мороженое, но счастливее не стала.

Придя домой, я все рассказала мужу. Он отлично меня понял, но мне не полегчало. Оставалось терпеть и ждать, уповая на то, что это сигнал, предупреждение, что судьба специально позаботилась обо мне, продемонстрировав в достаточно нежном возрасте и не на самом страшном примере, что такое совесть. Мне почему-то вспомнилась невысокая пожилая женщина с печальными глазами — институтская преподавательница латыни, которая, желая нас утихомирить, часто повторяла: «Audi, vide, sile» — «Слушай, смотри, молчи».

Я увидала их впервые в огромном подвальном помещении, где располагался комиссионный мебельный магазин. В том далеком семьдесят втором мы только-только переехали в новый дом возле платформы «Яуза» и подыскивали себе недорогую мебель, благо магазин был совсем рядом. Заинтересовавшая меня троица — он, она и девочка лет шести — занималась тем же: открывала и закрывала дверцы допотопных шкафов, выдвигала и задвигала ящики столов, изучала ценники. Все трое настолько завладели моим вниманием, что я автоматически следовала за ними: они к шкафам — и я туда же, они к диванам — и я. Все трое казались диковинными птицами, невесть как залетевшими в этот промозглый, пропахший плесенью и морилкой подвал. Видавшее виды пальто отца семейства, длинный яркий вязаный шарф, небрежно намотанный вокруг шеи, темные слегка вьющиеся волосы, тонкие черты лица — все это полностью соответствовало моим представлениям о бедном художнике с Монмартра. На женщине была короткая латаная дубленка, полы которой разлетались в разные стороны при каждом движении ее стройных ног. А темноволосая девочка с огромными глазами и тоненькой фигуркой казалась маленькой Одри Хэпберн. Изящество, ленивая грация, элегантность были присущи всем троим.

Оказывается, они уже приметили нас прежде и знали, что мы живем на четвертом этаже той же новостройки, где тремя этажами выше живут они. Мы стали часто бегать друг к другу. Их малогабаритная квартирка отличалась тем же изяществом, что они сами. Все в ней, кроме разве что старинных, доставшихся по наследству часов, было сделано или украшено руками хозяев: причудливой формы книжные полки (чья причудливость объяснялась необходимостью уместить большое количество книг на малом пространстве), затейливые абажуры, фантастической расцветки шторы на окнах и картины, картины, картины, автором которых была Галя (так звали хозяйку дома), работавшая художником на «Мосфильме». Откинув пестрое покрывало, можно было увидеть, что лежанкой служила старая дверь, а приподняв веселую скатерку, обнаружить, что стол сколочен из найденных в куче строительного мусора досок.

Попавшие в этот дом вещи преображались и начинали новую, одухотворенную жизнь. Художественная жилка была и у дочери Маши, которая постоянно что-то рисовала, лепила, клеила. Экспозиция над ее столом менялась чуть ли не каждый день, и руководил этим папа Женя — кинорежиссер, так и не снявший в свои тридцать с лишним лет ни единого фильма. Дыры и прорехи в доме латались столь виртуозно и высокохудожественно, что казалось, появлялись они с единственной целью — сделать квартиру еще краше. Галя ходила по дому в старых вытянутых на коленях рейтузах. Но когда она, ловко подогнув под себя ногу, усаживалась латать эти самые прорехи или, накинув дубленку и повязав голову серым платком, отправлялась на студию, от нее не можно было глаз отвесть.

Галя с утра до вечера «вкалывала», а Женя… Что делал Женя, сказать трудно. Он был непригеном (пользуясь словцом, придуманным моим другом-писателем), то есть непризнанным гением. Его обуревали идеи, воплотить которые мешали, по его мнению, исключительно внешние обстоятельства, а точнее, режим, царящий на шестой части суши, где он, Женя, имел неосторожность родиться с душою и талантом. Идеи роились, планы множились, уверенность в их неосуществимости крепла, время шло, жизнь проходила мимо, Женя страдал, мрачнел и наконец родил безумную по тем временам идею, вытеснившую все остальные, — идею отъезда. С ее возникновением походы с седьмого этажа на четвертый и обратно участились. Но если раньше Женя забегал, чтоб поделиться впечатлениями от только что увиденного на закрытом просмотре шедевра, то теперь — поговорить об ОВИРе, отказах, разрешении на выезд и прочем. Назревала драма: Галя уезжать не хотела, а Женя считал отъезд единственным для себя выходом. Наступил черный день, когда он впервые произнес слово «развод» (неразведенных не выпускали, у них даже не принимали документы). «Отъезд, развод, отъезд, развод», — вот что постоянно звучало в стенах нашего дома. «Галка уперлась, ехать не желает, жизнь одна, я должен работать», — твердил Женя.

Мой муж, при любых обстоятельствах сохраняющий способность мыслить ясно, повторял одно: «Только не развод. Развестись — значит потерять семью. Твою русскую жену, если она вдруг надумает ехать, никто никогда не выпустит, а без Гали и Маши ты там повесишься». Послушавшись совета, Женя пошел ва-банк: явился в ОВИР не разведясь. Случилось чудо: свирепейшая дама по фамилии Израилова (!) была в отъезде, а другой инспектор, видимо, просто проглядел. Документы приняли.