Новый мир. № 9, 2000

Так же до сегодняшнего дня не листал я заказных нападок Н. Яковлева, ещё 1979. (Он и по-английски, оказывается, печатал книгу против меня, ещё другую, «Жизнь во лжи».) Душно и глупо там десятки раз повторяется, что я — марионетка и верный слуга ЦРУ (ещё с подсоветских лет), но не оправдал доверия и поэтому списан в резерв и помещён цеэрушниками в глухую изоляцию в штате Вермонт. Что «Архипелаг Гулаг» — «обобщение усилий государственных ведомств Соединённых Штатов». Обо мне, конечно: «Лакей Смердяков… Ослеплён глянцем сапог немецких генералов… За его „нравственной революцией“ скрывается призыв к вооружённой борьбе с Советским государством». Но и: «человек с уголовной, преступной психологией» (какая умилительная близость к диагнозам Лакшина и Файфера о лагерной порче). «Исповедует тоталитаризм… Самодовольный фашист… Дайте только власть людям, описанным и воспетым Солженицыным, и польются потоки крови», — а это уже совершенно точно совпадает с обвиненьями всей третьеэмигрантской, затем и американской ведущей прессы. (А «Солженицын-фашист» — буквально так инструктировали и в американском госдепартаменте, я уже упоминал.)

Нет, как ни отрекайтесь, но наша гуманистическая интеллигенция имеет с большевиками одни и те же, одни и те же корешки.

Соблазн превратиться в выставочную фигуру, в говоруна, я легко преодолел на Западе, ушёл в работу, никого не трогаю, но разве пресса неугомонная, скандальная — успокоится? Она — должна теребить. В апреле 1981 у наших ворот вдруг замечаем фотосъёмку: дежурят какие-то молодые люди и фотографируют, кто выезжает, въезжает. Журналисты? Аля идёт за ворота. Оказываются — фотографы из «Пари матч», желают «снимать мой образ жизни». — Аля убеждает их, что это невозможно: раз человек не хочет, нельзя ж снимать против его воли. — Но у них задание: очень давно не было вермонтских снимков Солженицына. — Ну, какие-то снимки у нас есть, пошлём в Париж нашему литературному представителю Дюрану, возьмёте у него. — Как будто согласились, уезжают. Прошло 4 месяца, «Пари матч» снарядил в Вермонт новую экспедицию, более наглую. Снова узнаём, что кто-то бродит вокруг, расспрашивает, — но не придали значения. Катя, тёща моя, видит невдалеке, проезжая, всё стоящий чей-то автомобилик — тоже не обращает внимания. (Потом оказалось — фотографы уже бродили тайком по нашему участку, у нас и собаки ведь нет, и делали снимки, да всё не попадал я.) В это время у нас гостил Никита Струве, мы с ним ежевечер играем в теннис у самой границы участка — и простецки раздеваемся до одних шортов. Вот отдыхаем между сетами, подходит младший сынок мой Стёпа, собиравший мячи, говорит: «Тут, из-за вала, голова лысая то поднимется, то опустится». Как это? Такого не бывало. Кричу в ту сторону. Тогда по тёмному откосу нашего же участка за деревьями вижу: сбегает какой-то в серо-чёрном. Ещё кричу — тут за валом трещат сучья громко. Шкандыляем туда по сучьям босиком. Их самих уже нет. Но обнаруживаем: они отогнули навес забора над ручьём, оттуда легко пролезали, туда и ушли, впопыхах обронив футляр аппарата. Наверно, уже и уехали. Только тут связываем, что два дня назад долго, назойливо, низко кружился самолётик над нашим участком и крыльями круто наклонялся, — съёмку делал?

Да. Недели через две все снимки появляются в «Пари матч» — и на корте, и с самолёта, и те снимки, которые мы им наивно добросовестно послали. И при них репортаж, начинённый вздором и сплетнями.

А в том же году пишет мне Генрих Бёлль: просит принять для литературного интервью — кого? — корреспондента «Штерна» Серке. Не знаю, чем Бёллю глаза отвели, да наверно для него «Штерн» — положительный журнал? А у меня от «Штерна» самые тяжёлые воспоминания: и как они извирали мою родословную в самые трудные моменты боя с КГБ; и как «от моего имени» совали в печать «Прусские ночи»; и как пытались судом задержать «Телёнка». Я, разумеется, Серке отказываю. Ничего. Утеревшись, он приезжает в Кавендиш с фотографом, тоже бродит по окрестностям, расспрашивает и собирает сплетни. И это — в тех же днях, что «Пари матч» (а я — и не знаю). Так же и «Штерн» берёт напрокат самолёт, так же нагло, низко, долго в другой день летает над участком. Итак, снимок с воздуха — у него свой. Но нет моего живого — и для этого «литературного интервью» «Штерн» докупает воровской снимок из «Пари матч». А дальше уже сам Серке выкручивайся, сделай вид, что было и интервью, не показывай, что тебя не подпустили. Он так и делает: «Солженицын говорит…» (понимай: ему, Серке, говорит) — и что-нибудь приблизительное к тому моему, что везде напечатано. А — об извечном русском рабстве? «Солженицын отказался поговорить со мной об этом». (Подразумевается, что об остальном — говорил.) «Биография, являющая высокомерие… Предаёт анафеме Запад и Восток… Редко кто принимает всерьёз этого Солженицына… Как и Ленин — ходатай авторитарной системы… Существует неморальность моралистов, человеконенавистничество христиан. Достоевский представил их в фигуре Великого Инквизитора». — Вся Тараканья рать такое и твердит, это у них — общий для меня образ, опять сомкнулись, да берут друг у друга.

Какая же ничтожная суета, какие мелкие перебежки многими ножками.

Впрочем, если доглядеться, и вся серия, в которую был воткнут очерк против меня, неслучайна, вся серия так и задумана: показать благородных художников и изгнанников — «смиренного христианина» Синявского, глубокого мыслителя Зиновьева, возвышенного лирика Бродского, страдальца Войновича — в контраст с лютым грязным инквизитором. И особенно проникновенно о Синявском, кто «жаждет Царствия Божьего», — это «последние наследники искупительного подвига Христа». (Вот ведь, оборотень, каким представился…) Как писал в таких случаях Диккенс: «Слушайте! слушайте!»

Но что этот журналист правильно написал: что я сам себя выталкиваю из западного мира.

И правда: как мне тут жить?

Научит горюна чужая сторона.

Той же осенью — ну кой чёрт подщипывает какую-то «Франс суар», она плетёт: у него шесть вооружённых телохранителей, свора свирепых псов, электрифицированная колючая проволока, но Солженицын освобождён от финансовых забот, его содержит американский миллиардер, имя не названо.

В любом уголке Земли, любой дегенеративный репортёр может печатать обо мне любое враньё — в этом для них святая свобода! святая демократия!

Как мне тут жить?..

И какими помехами ещё бы меня донять? Да, суды же! Свободные демократические суды. Наша давняя знакомка Карлайл — что теперь должна сделать? После того как злоупотребила моими книгами, загубила дело, и меня же облила ядом в своей книге и затем в лживых статьях, и обвиняла в антисемитизме и в сращённости с новыми русскими фашистами, а я на все её клеветы ответил лишь единожды, подстрочной сноской в американском издании «Телёнка» [3], — что теперь должна сделать? да подать на меня в суд, конечно! Она же — на меня же! И ведь, кажется, эту сноску уж так взвешивали бесстрастно адвокаты издательства «Харпер» и поправляли, уж как обкатано, я удержал про себя все выражения, какие Карлайл заслужила, — нет! супруги Карлайлы подают в суд!