Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

Трамваи, да… Я вижу мужчин в костюмах, приезжающих на службу в лимузинах с кондиционерами. Они восседают там, опутанные галстуками, ремнями безопасности и собственным своим удушающим достоинством. И я вижу людей, едущих в районе Санта-Терезы на трамвае, когда он пересекает акведук. Да и ты видел этот трамвай. Вон они, там, в семидесяти футах над землей, свисающие с бока скрипучей, обветшалой, окрашенной в шафрановый цвет и на дешевый успех рассчитанной штуковины, с грохотом проносящейся над пустотой в ритме этнической музыки африканцев.

Трамвай в Санта-Терезе – это жизнь на солнце, это движение, музыка, риск и буйство красок. А черные автомобили с кондиционерами не более чем гробы повапленные. Разве за это борются люди? Разве об этом они мечтают? Выбраться из обдуваемого ветром трамвая, в солнечном свете летящего над Санта-Терезой, чтобы забраться в черный катафалк, застрявший в пробке на Ассамблее?

К трамваям я испытываю особое чувство, и не в последнюю очередь из-за того, что вид одного из них пробудил меня от долгого сна. Это было в Риме, в день отправления вечернего поезда в Париж, в тот самый день, когда служащий в конторе отеля говорил: «Ми-не-раль-ная вода, ми-не-раль-ная вода, фисташки, ми-не-раль-ная вода, ми-не-раль-ная вода…»

Каким-то чудом я уже тогда решил ограбить Стиллмана и Чейза. Трое оперных певцов послужили катализаторами для принятия такого решения, а ми-не-раль-ная ария портье лишь укрепила меня в моем намерении.

Ошеломленный собственным решением, я принялся бродить по Риму. Памятуя, что пообедаю я в своем любимом ресторане в квартале к югу от вокзала и что потом в мягком вечернем свете направлюсь к полному уединению своего купе, где улягусь спать под шотландским пледом, меж тем как альпийский воздух будет охлаждать помещение, а поезд – мчаться сквозь ночь над реками неимоверной свежести и прохлады, я воздерживался от еды на протяжении всего дня. Траттория «Минерва» была так хороша, что мне не хотелось обременять ее своим присутствием. Это был ресторан по соседству, не удостоившийся упоминания в туристических путеводителях. Окна и двери там задергивали белыми шторами, холодные закуски расставляли на столе возле очага, а еду подавали неподражаемую. Хотел бы я знать, на месте ли он сейчас. Я не могу отправить туда тебя и не могу отправиться сам. Дело в том, что если ты это читаешь, значит, я уже умер. А мертвецы в рестораны не ходят. Оставим Нью-Йорк как исключение.

Я целый день ходил по Риму, двадцать миль прошагал среди музеев, церквей, дворцов и площадей, над которыми на протяжении тысячелетий трудились сотни величайших в мире художников и десятки тысяч величайших в мире ремесленников. На Бразилию то и дело нападает маниакальное пристрастие к фантастике, и в последние десять лет во многих кинофильмах, подпитывающих это безумие, обязательно присутствуют три-четыре минуты, в течение которых происходит прорыв сквозь кривизну времени и выход из нашей вселенной в иное пространство. В каноне этих фильмов туннель, ведущий на ту сторону всего сущего, представляет собой огненный кратер. При таких сценах, почти настолько теологических, насколько это вообще достижимо, я всегда чувствую себя так, словно бы меня засосало смерчем в сердцевину китайской расписной вазы.

Но у искусственных променадов, по которым я шагал в тот день в Риме, не было обтрепанных краев или пастельных оттенков. Мудрости, совершенства и красоты красок и форм, мимо которых я проходил, было, в их совокупности, более чем достаточно, чтобы намекнуть на принципы, оказывающие влияние на грядущее, чем бы оно ни было. В самом деле, даже какая-нибудь деталь одного-единственного полотна может предложить верное направление, если знаешь, как и куда смотреть.

Я был в возвышенном расположении духа, чего вполне можно ожидать после двадцатимильной прогулки среди такой необычайной красоты, после месяцев одиночества, после воздержания от пищи на протяжении всего текущего дня и, пожалуй, предыдущего тоже – если не считать сельдерея, фисташек и минеральной воды. Но хоть я и пребывал в этом самом возвышенном состоянии, открытие, которое я сделал и которое пробудило меня от долгого сна, произошло совершенно случайно. Само собой, это странным образом совпало со встречей с певцами, но это было случайностью и никак не зависело от состояния моего духа.

Перейдя через Тибр со стороны Трастевере, я проследовал вдоль Золотой стены, пока не приблизился к южным районам, где располагался тот ресторан. Если не считать подходов к виа Аппиа, ничто здесь не привлекает туристов. Ничто здесь – по крайней мере, на первый взгляд – не относится к древности. Это то место, где живут семьи, где любят детей, где играются свадьбы, ведущие либо к мудрой удовлетворенности, либо к ежедневному кошмару. Также как Бруклин-Хайтс или Бикон-Хилл, район этот служит убежищем, и у приходящих сюда непременно замедляется пульс и понижается давление.

Неподалеку от ресторана я обнаружил маленький парк с фонтаном в центре. Купив большую бутылку минеральной воды, я подошел к фонтану и с огромным облегчением, как всякий, кто только что прошагал двадцать миль, уселся на скамейку.

С полчаса я слушал, как падает вода, чувствуя, с какой, отнюдь не клонящей в сон, усталостью льется моя кровь по жилам. Дышал я медленно. Частота пульса снизилась до сорока пяти или пятидесяти, как это бывает даже сейчас, когда я чувствую себя спокойным и сильным. Я не думал ни о Стиллмане и Чейзе, ни о Констанции, ни о чем-либо еще, а меньше всего – о разочарованиях. В своей легкой усталости от прогулки я ощущал лишь чудесный прилив самообладания. Я закрыл глаза.

Не знаю, как долго я держал их закрытыми – во всяком случае, не очень долго, – и не заснул ли я вообще на мгновение, но открыл я их, когда услышал разряд. Ничто в мире не звучит так же, как искра высоковольтного разряда.

Почти беззвучно в поле моего зрения скользнул справа оранжевый трамвай: двигатели его были обесточены, токосъемник опущен. Он продолжал двигаться – неслышно, если не считать звука металла, катящегося по металлу, пока не достиг тупика, в котором ему предстояло ждать отправления в северные районы города. Когда он тормозил, я почувствовал запах озона и горелого масла.

Я не придал этому никакого значения и снова закрыл глаза. Потом открыл. Трамвай (в северных странах трамваи склонны окрашивать в зеленый цвет, в южных – в оранжевый, желтый или шафрановый) стоял, наполовину скрытый низкой каменной стеной. Если бы я стоял, то видел бы и ходовую его часть, и колеса, но в моем положении видна была только верхняя половина вагона. Несмотря на важность того, что предстало моим глазам, потребовалась секунда или две, чтобы я проснулся.