Новый мир. № 7, 2000

Наверху деревянный тротуарчик повернул в глубь поселка. За несколько минут боцман дошагал до своего дома — большого островерхого строения. Две комнаты в левом углу дома принадлежали боцману и его молодой жене.

Насонов беспечно хотел сразу постучать в дверь, но занесенную руку кто-то придержал за широкое запястье. Рука затвердела, и холодная спина тоже стала деревянной, а тот, кто придержал руку, расчетливо обитал где-то за спиной самого Насонова. То существо было тяжелым и гнетущим, нельзя было освободиться от его хватки. И Насонов вспомнил, что ночью не следовало приходить домой. По своему прошлому опыту и опыту своих товарищей он хорошо усвоил к сорока пяти годам, что любовь и доверие, эти до воздушности нежные субстанции, часто в морских семьях обретают расчетливую материальность и становятся похожими на банковские кредиты: они извлекаются из кассы в нужное время и щедро тратятся, но, увы, время их иссякает и они способны совсем истаивать к следующему рейсу. И все же боцман боялся не столько этих единых морских законов — с ними можно и нужно было мириться, если пребывать в неведении; он боялся как раз ведения, боялся узнать, что его новая семья, быть может, тоже начала жить в кредит.

Он растерянно опустил на крыльцо свою ношу и, ведомый настойчивым поводырем, пробрался сбоку дома в палисадник, в заросли сочных лопухов, замер под раскрытой форточкой, стыдливо чувствуя себя вороватым мальчишкой.

Внутри дома парила тишина; на широкой диван-кровати раскинула руки теплая, легко и неслышно дышащая сном женщина. Боцман воображением увидел ее в сумраке комнаты и почувствовал запах своего дома. И постепенно Насонов успокаивался — теперь еле дышал и не шевелился, чтобы не испугать шорохом спящую. Он уже хотел выбраться из палисадника, но в тишину вдруг вплелись шелестящие звуки, будто кто-то шептал летучие влажные слова. Боцман вновь оцепенел, вслушиваясь в звуки, которые, кажется, стихли, но потом опять возникли из смутного жуткого пространства. И в ночь из открытой форточки полилась тихая песенка диванных пружин. Это была радостная песенка, исполняемая шепотом, тайком от соседей, безрассудная шансонетка на двоих, но вторым голосом этой ночью в ней участвовал вместо боцмана кто-то другой. Насонов с ужасом слушал все переливы мелодии, и ему казалось, что его опустошенная раздувшаяся голова и большое тело перестали вмещаться в ночь. Нужно было вытащить себя из этой тесноты и куда-то деться. Маленький ослик топал вразвалку, как хромой медведь. А ночь лилась, и лилась песенка до той самой минуты, пока в ночь не выскользнул хорошо знакомый боцману тихий счастливый хохоток.

Ночь пошатывалась. Насонов вышел из палисадника, достал из кармана складной нож, раскрыл лезвие. «Зайти — и обоих, кто бы он ни был…» — подумал боцман, но вместо того, чтобы постучать ногой в дверь, он только царапнул ее ногтями и, странно задрожав всем телом от чего-то, подступившего к горлу, отошел и сел на порожек, чтобы не разрыдаться. Так сидел он неподвижно неизвестно сколько времени и смотрел на свою большую ладонь, отливающую фиолетовым в ночном сиянии дальнего огонька, и голову его распирало бессмысленными какими-то видениями, фразами и звуками. Ночь, как гулящая грузная баба, легла на землю: стекляшка в угольной куче напротив поблескивала дальним неясным светом, словно поблескивал шаловливый глаз пьяной бабы. В памяти Насонова всплывали разные чудные образы: то он видел чье-то окровавленное тело, то вдруг вспомнил, как недавно ел маринованные маслята из магазинной банки. Маслята эти долго вертелись в голове, так что он уже с досадой думал: что ж они дались ему… А то целиком вынесло на поверхность одно далекое маленькое событие — из тайников ранней юности, когда его родители еще не получили вербовку на Дальний Восток.

Маленький Насонов увидел почти голую молодую женщину на берегу одной среднерусской речки, за деревней, тесно сбившейся в кучу от вековой общинной привычки. Городская отпускница, постелив на траву покрывало, нежилась на нем в узких красных трусиках. И тринадцатилетний плавающий мальчик, снесенный течением от общей деревенской купальни, высунул ошеломленную лопоухую голову из воды и, медленно дрейфуя мимо женщины, онемело смотрел на подкрашенную солнцем спину без обязательной белой полоски от лифчика, на шаровидно натянутые трусики и глянцевые ноги. Женщина на берегу зашевелилась, приподнялась на локтях, отчего стала видна свободно повисшая полная грудь с розовато-коричневым бутоном внизу; улыбаясь, посмотрела на невольного своего созерцателя большими глазами и тихо засмеялась.

Насонов только теперь, погруженный в ночь седеющий мужчина, мог оценить тот ее нечаянный смех, обильно выплескиваемый через край. А тогда перепуганный мальчик, почувствовав на себе ее взгляд, захлебнулся собственным стыдом. Он заполошно нырнул в речку и, рыдая в мутную зелень, начал ошалело грести, цепляясь за илистое мертвое дно. И он не мог вынырнуть за воздухом, потому что наверху его ждал бесстыдный взгляд женщины. Тогда мальчик едва не умер в речной мути. Он наглотался воды, и какой-то взрослый рыбак намного ниже по течению, за речной излучиной, помог выбраться ему на крутой скользкий берег. Мальчик долго потом сидел, укрытый чужой телогрейкой, и щуплое тело зябко сотрясалось — то ли от холода, то ли от страха перед той страшной откровенностью, которую в тот миг впервые разглядела его душа в женщине.

Насонову и теперь хотелось нырнуть в мутную глубь и зарыться в ил на дне. Но он уже не мог бежать от своего обнаженного стыда.

В доме царили беспечный утомленный сон, и никто больше не смел шелохнуться там. Ночь редела, расступались тучи, и кривой яркий серп обнаженно высунулся из тьмы: угольная куча возле массивного сарая теперь вся заблистала, окропленная лунным соком. И Насонов увидел себя в лунном сиянии, одинокого и глупого посреди ночи.

Чужая собака, бродившая по ночному поселку, зашла во двор и, заметив человека, который поднялся на пороге, остановилась, села в удалении, не зная, чего ожидать от бодрствующего хозяина ночи. Насонов напряженно следил за животным, желая, чтобы лохматая собака с торчащими лисьими ушками убежала со двора, но та продолжала сидеть, очевидно надеясь на подачку от человека. Насонов тихонько позвал ее: «Фьють, фьють», — чтобы погладить. Так захотелось ему вдруг погладить собаку. Но она попятилась, и тогда Насонов рассердился, бросил в собаку нож. Но тот пролетел мимо, ударился куда-то в пыль. Пес обиженно затрусил в свою голодную ночь. Насонов тяжело зашагал к морю.

На пирсе тарахтел подогнанный к сейнеру колесный трактор с прицепом. Топтались несколько береговых рабочих. Среди бушлатов и телогреек выделялся длиннополый светлый плащ и в тон ему — шляпа. В плаще и шляпе помещался малорослый конторский человек, подручный хозяина Быков. Он при разговоре задирал костяной подбородочек, и речь у него получалась волевая и командная, несоразмерная малорослости говорившего. Рыбаки тушевались от такого напора.