Новый мир. № 7, 2000

«Невидимый собор», включающий в себя помимо двух обширных эссе о любимых поэтах переводы «Сонетов к Орфею» и примыкающих сонетов, «Импровизаций на тему каприйской зимы», трех «Дуинских элегий», «Элегии к Марине» и ряда других стихотворений Рильке, собственные стихи о Цветаевой и вероисповедальный этюд «Святая Святых», начинается с романтически приподнятой темы одинокого художника. Тема задается через рильковские «Записки Мальте Лауридса Бригге» и сразу же сворачивает в нужную автору сторону: Одинокий в «Записках…» предается одиночеству во имя созерцаний и мистических трансов и отныне замещает собой монаха и святого. Миркина говорит о не привязанных к плоской социальности аспектах одиночества как о неизбежной творческой предпосылке (интересные вещи произносятся с избытком вопросов и восклицаний, отчего читать бывает затруднительно, как и от назойливых выделений полужирным шрифтом): художник ищет уединения потому, что к нему подступило бесконечное и он призван к иному бытию, его сознание причастно миру и живых и мертвых, внешне странный, чужой, внутренне он неразделим со всем миром, для него нет отдельных существований и т. д.

Прославивший одиночество Рильке, не имевший амбиций критика социальной действительности, чуждый догматических ограничений, для Миркиной кумир и ориентир. Рильке столь высоко ставил одиночество, что проводил знак равенства между одиноким поэтом-художником и святым иноком. Оба имеют дело с Безграничной Действительностью (я исправно повторяю авторские прописные буквы) и с образами, являющимися из лона этой Действительности. Рильке — живой носитель такой целостности: художества-святости. Это Рильке, сколько я помню, называл искусство страстью к целостности. Миркина складывает Целому (отсюда и «невидимый собор») выразительные гимны.

Целому враждебны дробность и частность. «…ужасное есть часть бытия, отделившаяся от Целого, противопоставленная ему и кажущаяся самостоятельным целым…»

«Задача, вставшая перед великим художником, как и перед святым, состоит в том, чтобы переглядетьчёрта…

Безграничная Действительность не может быть очевидна. Очам видна действительность ограниченная…

Доглядеть страшную, граничащую с кошмарами очевидность до стройности и великой гармонии невидимого очам внутреннего мира…»

Вот так: переглядишь чёрта — ты художник, художник-святой…

Миркина много говорит о росте, становлении, осуществлении, но не прописывает вопросы формы (Рильке с его концепциями «вещи» и «работы», вдохновленными Роденом, и Цветаева с ее языковыми и стиховыми новациями). Но зачем вообще форма, если по-настоящему значительно только то, что невидимо, то, что внутри нас. В пустынном промытом зеркале видим мы отражение этого значительного — мир видит сам себя в своем значительном.

«Образ принадлежит ко второй действительности, к другому пространству бытия; показавшийся даже на миг, он свидетельствует о Вечности. Вечность и может показаться в этом временном мире лишь на миг и лишь в образе. И надо быть способным видеть образ, не принимая его за предметную реальность и не отвергая его реальности на том основании, что она не материальный предмет.

Задача художника — дать образ, самому же сойти на нет, не стоять между смотрящим и картиной, донести миру не себя, а высшую, глубинную реальность. Но для этого надо быть Одиноким, иным, иноком».

То есть Одинокий не более чем медиум, проводник образа — в уединении, в пустыне, в тишине.

Миркина почти не говорит, что художник формирует образ — исходя и из Безграничной Действительности, и из действительности, ограниченной в пространстве и во времени. Искусство — в более или менее равновесном наличии осязательно-чувственного и спиритуального, что дает потом возможность вести речь о красоте, изяществе, обаянии, наслаждении и т. д. У Миркиной — преображение (преодоление, исключение) чувственного (тела) во имя сверхчувственного. Однако ее художник-святой, «серафический доктор» (так ведь называла Рильке одна из его титулованных покровительниц), создавал оформленные «вещи», и был период, когда призывал поклониться — в противовес сверхчувственному, внутреннему и потустороннему — Эросу, тому, что вожделеет и воплощает чувственное…

Цветаева — не святая, а дочь стихий. Святой только Рильке. Цветаева «отвергает ложное, еще не зная истинного». Пространное эссе «Огонь и пепел» посвящено обзору этапов духовного пути и различению духов в творчестве поэтессы. Здесь есть и билет, возвращаемый Творцу, и «многобожие поэта», и тел б а вместо душ, и атрофия совести в искусстве, и ответственность искусства перед совестью. В отличие, скажем, от наблюдений Иосифа Бродского «Об одном стихотворении» (о «Новогоднем»), ставящего во главу угла поэтику, Миркина идет «путем души». И склоняется в утешительную сторону: «Неутолимое, вечное недовольство собой. Она не была безгрешной. Нет, не была. И снисхождения не просила. Но огонь, сжигавший грех, никогда не угасал в ней».

…Миркина — из числа тех, быть может, уже совсем немногочисленных энтузиастов поэзии, которые полагают ее главным зримым и слышимым присутствием незримого.

Ей незачем предаваться формальным изыскам, ибо она по определению не формирует, а лишь повторяет и транслирует открывающееся через нее содержание, образ. (Я ничего не творю от себя, / Я повторяю.) Форма здесь может быть истолкована более широко — как овладение содержанием через духовный рост личности. Высокое искусство, поэзия не есть нарочитая форма, но проступающее через личность божественное содержание. Прежде всего поэт у нее — Бог: от Него — и самый источник вдохновения (ни в коем разе не люциферианский).

«Мои затишья» — не иллюстративное дополнение к выкладкам эссеиста, а самостоятельное поэтическое творчество. Но, разумеется, единство творческой личности очень чувствуется. Я сличил «Затишья» с доступными мне по публикации в журнале «Русское богатство» — в выпуске, посвященном Григорию Померанцу (1994, № 2), — стихотворениями Миркиной. «Затишья» строже, выдержаннее (и лучше стихов, посвященных Цветаевой в «Невидимом соборе»). С этих стихов исчез налет кружковой любительской литературы. Их безыскусная простота (искусство без искуса — Миркина имеет идеалом такое искусство и небезуспешно стремится к нему), их ровная спокойная метрика и намеренно не аффектированный язык (свой стих она называет бедным) — то самое устранение в пользу смотрящего (читающего), дабы дать ему возможность забыть об авторе и лишь видеть, как проступает образ. Все прочее — литература…