Олеся Градова - Танец с жизнью. Трактат о простых вещах

Мне показалось, что ему не очень понравилась моя идея. Не исключаю, что некоторая ревность по отношению к тому, что это придумала я, а не он, ввергала его в некоторый скепсис.

— Ты же знаешь, что я работаю с Антоном и не могу пока предпринимать самостоятельной инициативы.

— Ты же говорил, вместе мы перевернем этот мир! Ты же говорил, что надо быть смелой, решительной, не бояться оторваться от прошлого. Если надо, мы и Антона возьмем на борт!

— Ты еще не все знаешь. Чтобы начинать этот бизнес, нужно получить разрешение.

— Опять разрешение! Ну спроси У Своих, может, они не будут против — это же твой личный ШАНС!

— Повторяю, ты МНОГОГО НЕ Знаешь. Все эти вещи контролируются государством. Здесь не допускается самодеятельности. Мы все на учете, более того, они знают, чем каждый из нас занимается, с кем работает и какую миссию готов выполнять, если «родина позовет».

Я смолкла. Аргумент не «бился».

— И ты тоже на учете?

— Я пока нет…

— Ага, значит «не инициированный»…

Но у меня достаточно связей, чтобы решить и этот вопрос. Я не отступаю от задуманного, и рано или поздно мы начнем заниматься реальными вещами. Помогать людям, решать вопросы государственного значения, жить по правилам. Даже если придется «становиться на учет».

Сколько их у меня на учете — этих минут нежности «после». Каждая женщина, как истовая собирательница, кладет их в свой подол, чтобы унести с собой и хранить вечно. Каждое прикосновение, каждое слово, каждое движение навстречу. То, что происходит «после», намного весомей того, что делается «до». До момента близости мужчина порывист, щедр на обещания, которые сносит ветром «одиннадцати минут» любви. Но я же сделала «заказ», и «поставщики» не подвели — у меня все было прекрасней, чем в самом волшебном сне.

Мы только заползли под одеяло, устав от изнуряющего камасутра-марафона, и это тот самый момент, когда мы начинаем говорить и мечтать.

— Я давно не говорил этого женщине: «Подари мне ребенка».

Я замерла. Не знала, что надо отвечать в таком случае. Думала, что ослышалась.

— Я буду стирать пеленки, кормить из соски, менять подгузники, дай «мне эту возможность — почувствовать смысл своего существования в его продолжении, — он нежно коснулся моего живота, как будто от этого прикосновения во мне могла зародиться новая жизнь. — Я так долго искал женщину, которая родит мне сына… У нас будет очень красивый мальчик.

— И он будет похож на Киану Ривза?

Он задел самую тонкую струнку женской души, и это сопрано зазвенело, переливаясь, как соловьиная трель. Как хочется услышать именно эти слова… «хочу… от тебя… ребенка». И отзеркалить в ответ — я тоже мечтаю об этом…

Эта вечная тоска — держать на руках маленького прошла нитью через всю мою жизнь. Я не могла насладиться материнством в полной мере. Слишком много работы, слишком много всего надо было успеть сделать. Я — сделала, я — директор, а где тот мальчик с белокурыми кудряшками? Инстинкт, более сильный, чем инстинкт самосохранения, заставлял меня много лет искать того мужчину, который даст мне ребенка. Но каждый новый выбраковывался быстрее, чем мы решались отказаться от презервативов. Я больше ничего не сказала, не ответила, но и он уже давно привык читать мои мысли.

Иван позвонил днем, словно уже привык, что я не отвечаю вечером на звонки. Его, конечно, удивляло, что мои совещания с новым боссом Вероникой, а также встречи с клиентами были перенесены на время ближе к полуночи. Я старалась говорить радостным голосом, добавив участия и теплоты, а также немного хриплой усталости. Такой микс казался мне наиболее убедительным.

— Я сегодня плохо себя чувствую, милый. Сегодня я не смогу с тобой встретиться.

— У тебя даже голос изменился.

— Тебе кажется, я просто устала.

— Знаешь, я перестаю узнавать тебя. Ты стала чужая, хотя внешне все будто бы по-прежнему. Но какая-то отстраненная. Мне кажется, что в тебе завелся какой-то паразит, который управляет тобой изнутри… Я скучаю по тебе. Мы не виделись уже несколько недель.

— Иван, сейчас такая ситуация на работе, надо разобраться с новым начальством, проявить себя. Поэтому я так много работаю. И при этом в больнице мне до сих пор не могут установить диагноз — типа хроническая усталость и депрессия. — Я играла с листа, и не очень удачно.

— Я был сегодня в Елоховской церкви. Опять поставил свечку за тебя. Я буду молиться, чтобы ты скорее выздоровела. Иногда мне кажется, что ты разлюбила меня совсем и просто боишься об этом сказать. Может, у тебя есть другой мужчина?

Я замолчала, потом поняла, что опять не смогу признаться.

— Нет, Иван, есть только ты. Правда…Может статься, я не лгала ему?

Я припарковала машину в Малом Козихинском переулке, между помойкой и розовым «Бентли», и набрала ему эсэмэску: «Я на месте. А ты где — в Ершалаиме или за завтраком у Канта?».

— У Крылова.

— Сегодня ко мне на улице подошла женщина и просила денег на операцию для ребенка, который смертельно болен. Я никогда ранее не задавалась вопросом — обманывают меня или действительно нуждаются, отдавая это на суд Божий. Если деньги, которые я отдаю, помогут спасти кого-то, — прекрасно. Если их потратят на водку — пусть это останется на их совести.

Я часто подавала на улицах — музыкантам, матерям с детскими «свертками» в руках, инвалидам, толкающим коляски между рядами сидений в метро… Передавая им мелочь, я как будто откупалась за то, что я здорова, успешна и сильна. Я даже помню это чувство вины за собственную полноценность и еще — желание избавить от страданий весь мир: подарить протезы безногим, накормить голодных, дать приют бездомным. Кто из них реально нуждался, а кто превратил в прибыльный бизнес — я не думала, считала лишним для себя решать — кто достоин помощи, а кто нет.

Но сегодня я отказала этой попрошайке. Я видела ее глаза — она чуточку моложе меня, в ее глазах СТРАХ, боль за ребенка, которого, наверное, не спасти. Может быть, это игра… А если это правда? Но ты запретил мне давать милостыню. Я сама очень боюсь за судьбу и здоровье своего ребенка. Ты предупреждал меня, что я могу взять их карму, а значит, подставить под удар единственного сына. Я отказала ей — из собственного СТРАХА. Но меня точит вопрос — если никто никому не будет помогать, во что превратится этот мир?

— В нем будут только сильные и жизнеспособные.

— Попахивает нацизмом. Я помню у Ницше: «Пусть погибнут слабые и уродливые — первая заповедь нашего человеколюбия. Надо еще помогать им гибнуть… Сострадание парализует закон развития — закон селекции…» И что, ты разделяешь это?