Владимир Маканин - На первом дыхании

— Какой ты врач! — махнула она рукой и, даже не дослушав, пошла по палатам. Наметанный глаз. Ведьма.

А получилось вот как — тот самый, непросыхавший вцепился в меня как клещ. И в голосе нищенство:

— Проведи, а?

— Бог подаст, — отмахнулся я.

— Проведи…

И я провел.

— Он со мной, — сказал я на входе и помахал листками и рентгеновским снимком, свернутым в трубочку. Это был риск. И немалый. Я провел, но сгоряча и наскочил на старуху с передачами. Пока обошлось. Однако это уже было как предупреждение свыше.

Кстати. Когда я провел непросыхавшего, мне невольно пришлось стать свидетелем сцены. Пришлось послушать, как эта милая пара занимается семейным воркованьем. Дело было на лестничной клетке больничного этажа. Ее звали Олюшкой, его, то есть непросыхавшего, — Петей. Мы стояли втроем. Я выглядывал в дверь, но в коридоре околачивалась старшая медсестра. Я был отрезан. Я ждал и томился.

А семейная сцена все длилась. Олюшка была в вылинявшем больничном халате. Она говорила мужу. С нежностью:

— Ведь ты и сготовить себе не можешь… Родименький мой. Бедненький.

Петя ей отвечал. С мрачностью:

— Ты тут смотри. В больнице почти каждая баба роман крутит.

Я добавлял:

— Это точно. Особенно если у нее поломана рука и шея набок.

Олюшка сказала:

— Не подсмеивайтесь над ним, ради бога. Он расстроен. Он это от одиночества. Он себе даже щец сварить не умеет.

Петя сказал:

— Все они такие. Они ведь с врачами кадрятся. Напропалую крутят.

Я спросил:

— Я понимаю, что ты сломал ей руку. Дело семейное. Но как ты ей шею умудрился свернуть?

— Я ее только толкнул. Я ж не знал.

— Не слушайте его — я сама упала. А это он от голода так говорит. Он ведь почти ничего не кушает.

Вот так мы беседовали. Как бы трио исполняли. Струнное задумчивое трио.

— Я только толкнул — я ж не знал, что она упадет.

— Значит, в операции «Шея» ты почти не участвовал?

— Я сама упала. Бедненький. Совсем не ест.

— Неужели он сам щей сварить не умеет? — спросил я.

— Нет…

— Лодырь он у вас. Придурок. И пьянь.

— Что вы!.. Он такой у меня, в общем-то, мальчик. Беспомощный. Голодный… Иди сюда, родной мой, — бедная женщина совсем растрогалась и уже не сдерживала слезы.

— Чего тебе? — буркнул ей он.

— Подойди к ней. Зовет же, — прошипел я.

— Только не задень гипс, родной. Боль адская.

— Не задену.

Она целовала его. Она ласково и неторопливо целовала его. А я поминутно высовывал нос в дверь. Выглядывал.

Наконец медсестра куда-то исчезла. Я быстро пересек коридор. Зайти в палату во время карантина (занести инфекцию) значило лишний раз испытывать судьбу. И я не стал ее испытывать.

Когда проходил мимо палаты, в приоткрытую дверь я разглядел Гальку. Я шел медленно.

Я увидел ее лицо — она меня не видела. Она что-то негромко говорила. Губы ее шевелились. Я видел ее одну-две секунды. За этим приходил.

Вечером произошла встреча из неожиданных. На улице. Мы столкнулись нос к носу.

— Зина? — Я был удивлен.

— Здравствуй.

Мы помолчали. Потом она сказала тихо, с укоризной в голосе:

— Что ж ты убежал среди ночи?

Я еще помолчал.

— Убежал, как вор. Ни слова не оставил… Дедушка сказал, что ты и спать не спал.

— Это дедушка взад-вперед шастал?

— Если скучно, могли бы поговорить. Я ведь рядом лежала — не за дверью. А если тебе с женщиной интересно только десять минут, то не надо с ней ложиться в постель.

Я заметил, что она немного хрипит. Она стояла толстенькая, крепенькая, как бочка, и похрипывала.

— Что с тобой?

— Ничего особенного. Простудилась. — Она продолжала меня корить: — А уж как мне стыдно было. Думаешь, у меня полно любовников. У меня никого нет. Один разочек решила закрутить роман — и на тебе! Встал и удрал среди ночи.

— Ни до свиданья, ни спасибо.

— Вообще ни слова не сказал. И нечего тут шутки шутить. Мне было так стыдно.

— Перед дедушкой?

Она негромко сказала:

— А еще я боялась, что ты простынешь. Ночь была очень холодная.

И стало ясно, где она простыла.

— Ты что — бежала за мной?

— Да.

— Не сумела догнать?

— Ты как пуля влетел в электричку.

Вот так и простыла — волновалась за меня. Бежала за мной, наспех одевшись. Потом возвращалась. Одна.

— Зина, — сказал я с раскаянием, — ты меня не очень суди. Я малость чокнутый.

— Это и видно.

— Я ведь как раненый… Нервы.

— Брось врать.

Она решила, что мне попросту с ней стало невмоготу. Стало скучно. Или она мне не показалась как женщина. Короче: что-то обидное и неприятное. А в такие штучки, как мои нервы и мой ночной испуг, она не верила и верить не хотела. Здоровая натура.

— А ты чего здесь? — спросил я.

— Я иногда в этом районе ночую.

— У подруги? — оживился я, чуя, что здесь пахнет ночлегом на дармовщинку.

— Да, у подруги. Ночую здесь. Не каждый же день мне возвращаться на электричке в такую даль.

— А мне нельзя у нее переночевать?

— У тебя ж была квартира? Твоего родича.

— Была, да сплыла.

Я сказал правду. Была, да сплыла. Она еще раньше сплыла, задолго до Олега-два и его хорошо упакованной компании.

— Нет. Не получится, — сказала Зина. — Это будет неудобно. У нее одна комнатка.

— И соседей много?

— Много.

— В этом доме?

— Да.

Теперь мы поднимались по лестнице. Перед дверью она остановилась. Желала, чтоб я ушел. Желала со мной проститься именно здесь. Не показывая меня соседям.

Я попытался доесть ее жалостью. Жалостью ко мне, бедному и горемычному. Я рассказал, что так, мол, и так — была любимая, но вышла замуж. Не за меня. Я примчался из степей, но поздно. А теперь вот новая беда — она в больнице. После сложной операции.

И нужны деньги, чтоб она выздоровела. Квартиру родича, которую послал мне случай, я сдал жильцам. Взял с них деньги. Поэтому и жить мне теперь негде.

Все это было правдой от первого до последнего слова. И тон рассказа я вроде бы избрал какой нужно. И на жалость бил. И исподволь подчеркивал, что один-одинешенек в огромном городе… Тем не менее реакция оказалась совершенно обратной.

— Как же ты мог?! — вдруг возмутилась она.

— Что?

— Свинья ты. Свинья!.. Если ты ее так любишь, — возмущалась она, покраснев, как свекла на срезе, — как же ты мог?!

— О чем ты?

— Бесстыжий!.. Тьфу!

Ее даже трясло. А мне стало ясно — такую не свернешь. Дал я маху. Вот уж точно, не в ту степь.

— Зина…

— Убирайся!

Больше общаться со мной она не желала. Она вынула ключ, чтоб открыть дверь, при этом встала ко мне спиной. Давала понять, что я свинья и что все кончено. Конец фильма.

Явышел на улицу, но идти было некуда. И озноб прокатывался по спине туда-сюда. Холодно.