Джулиан Барнс - Пульс

Как ни странно, мне позвонила Дженис.

— Услышала про твою маму — какое несчастье.

— Да.

— Какая-нибудь помощь нужна?

— Кто тебе рассказал?

— Джейк.

— Значит, ты с ним встречаешься?

— Я с ним не встречаюсь, если тебе интересно знать.

Но в голосе у нее прозвучали игривые нотки, как будто ей даже теперь хотелось вызвать мою ревность.

— Нет, мне неинтересно.

— Однако же ты спросил.

А ты не меняешься, подумал я.

— Спасибо за сочувствие, — сказал я подчеркнуто официально. — Нет, помощь не нужна и навещать не надо.

— Ну-ну.

Когда умирала мама, лето выдалось жарким, и отец ходил в своих рубашках с короткими рукавами. Стирал вручную, а потом неловко отпаривал утюгом. Однажды при мне он выбился из сил, безуспешно пытаясь расправить кокетку на узком конце гладильной доски, и я ему сказал:

— Знаешь, сорочки можно сдавать в прачечную.

Даже не взглянув в мою сторону, он продолжал биться с влажной материей.

— Мне приходилось слышать, — выговорил он после долгого молчания, — о существовании такой услуги.

Снисходительный отцовский сарказм был, по общим меркам, равносилен взрыву ярости.

— Извини, пап.

— Очень важно, — сказал он, — чтобы она видела меня опрятным и подтянутым. Если я перестану за собой следить, она заметит и решит, что у меня опустились руки. Этого нельзя допустить. Потому что она расстроится.

— Верно, пап.

Меня будто отчитали, как мальчишку, — впервые в жизни.

Потом он присел рядом со мной; я выпил пива, он накапал себе виски. Мама уже три дня лежала в хосписе. К вечеру она взглядом отправила нас домой.

— Между прочим, — начал отец, опуская стакан на картонную подложку, — меня всегда огорчало, что мама не любила Дженис.

Нам обоим резануло слух прошедшее время.

— Не любит, — с запозданием поправился он.

— Не знал.

— Вот как. — Отец помолчал. — Извини. Что уж теперь… — Он не стал продолжать.

— А из-за чего?

У него сжались губы — думаю, так происходило всякий раз, когда он слышал от клиента какую-нибудь необдуманную фразу, скажем: «Да, я действительно был на месте преступления».

— Говори, папа. Из-за той истории? С проколом шины?

— Что еще за история?

Значит, мама ему не сказала.

— Мне-то она всегда нравилась. Такая… неуемная.

— Вот-вот.

— Мама говорила, что рядом с Дженис все чувствуют себя виноватыми.

— О да, это у нее здорово получалось.

— Она маме на тебя частенько жаловалась — что ей, мол, с тобой очень тяжело — и как-то давала понять, что виновата в этом твоя мама.

— Пусть бы спасибо сказала. Если бы не мама, я бы ей показал, что такое «тяжело». — (Еще одна оговорка, рожденная усталостью.) — Если бы не вы с мамой.

Отец не обиделся и отхлебнул виски.

— Что-то еще, папа?

— Разве этого не достаточно?

— По-моему, ты недоговариваешь.

Отец улыбнулся:

— Да, из тебя бы следователь получился — что надо. Ну, было дело, когда у вас уже… к концу… когда Дженис уже была не в себе.

— Так выкладывай, хоть посмеемся вместе.

— Она сказала маме, что у тебя заметны признаки психопатии.

Может, я и усмехнулся, но уж точно не рассмеялся.

Мы столько времени провели у больничной койки, а потом и в хосписе, что я уже не помню, кто нам это рассказал: когда человек умирает, все функции его организма отказывают одна за другой, но дольше всего держатся слух и обоняние. Мама теперь лежала без движения; каждые четыре часа ее переворачивали. Она уже неделю не разговаривала и не открывала глаза. Утратив глотательный рефлекс, она дала понять, что отказывается от кормления через зонд. Умирающее тело может достаточно долго существовать без пищевых вливаний.

Отец рассказал мне, как пошел в супермаркет и накупил несколько пакетиков разных свежих трав. В хосписе он задернул занавеску вокруг маминой кровати. Не хотел, чтобы посторонние видели этот личный момент. Не то чтобы он стеснялся — отец никогда не стеснялся своей супружеской привязанности; он просто хотел уединения. Уединения для них обоих.

Представляю их вместе: присев на кровать, он целует маму, хотя она, возможно, этого не чувствует, разговаривает с ней, хотя она, возможно, не слышит его слов, а если и слышит, то, скорее всего, не понимает. У него не было уверенности, а она не могла подать ему знак.

Представляю, как он старается приглушить шорох разрываемого целлофана, чтобы ее не потревожить. Думаю, для вскрытия упаковок он захватил с собой ножницы. Представляю, как он объясняет, что принес ей понюхать ароматные травы. Как скатывает в комочек базилик и подносит к ее ноздрям. Как растирает в пальцах чабрец, потом розмарин. Слышу, как он перечисляет названия, надеясь, что она почувствует запахи, с удовольствием их вдохнет, вспомнит мир и мирские радости: возможно, какое-нибудь приключение в иноземных горах или рощах, где плыл запах дикого чабреца. Представляю, как он мучился от мысли, что эти запахи могут показаться чудовищной насмешкой: напоминанием о солнце, которого она никогда не увидит, о садах, в которых ей больше не гулять, о пряных кушаньях, которых ей уже не отведать.

Могу только надеяться, что он об этом не думал; надеюсь, он был убежден, что в последние дни ей будут дарованы самые лучшие, самые счастливые воспоминания.

Через месяц после того, как мамы не стало, отец в последний раз отправился на прием к лор-врачу.

— Он говорит, что операция возможна, но шансы на успех расценивает в шестьдесят процентов. Я отказался. А он сказал, что не склонен ставить на мне крест, потому что у меня анозмия не полная. Дескать, мое обоняние ждет, когда его разбудят.

— Каким же способом?

— Да все тем же. Антибиотики, аэрозоли. Только в других пропорциях. А я ему: спасибо, увольте.

— Правильно.

Больше я ничего говорить не стал. Он сделал свой выбор.

— Видишь ли, если бы мама…

— Все правильно, пап.

— Нет, не правильно. Если бы она…

Я посмотрел на него: за стеклами очков собрались слезы, которые вскоре побежали по щекам. Он их не смахивал, привык, они его не беспокоили. И меня тоже.

Ему было не остановиться:

— Если бы она… Тогда я бы не…

— Конечно, пап.

— В некотором роде, это, я считаю, помогает.

— Конечно, пап.

Сморщенное лицо освободилось от очков, и последние слезинки побежали по крыльям носа. Отец утерся тыльной стороной ладони.

— А знаешь, что сказал этот засранец лор, когда я отказался от операции?

— Нет, не знаю.

— Он посидел, поразмыслил, а потом спрашивает: «У вас в доме есть пожарная сигнализация?» Нет, говорю, нету. А он: «Может, вам бесплатно установят? Как инвалиду, за счет фонда социального обеспечения». Я ему: ничего такого не знаю. А он свое: «Но я бы рекомендовал получить приоритетный номер, хотя это вам вряд ли оплатят».