Линдгрен Торгни - Шмелиный мед

Временами Хадар поднимал руку, указывая на свет фар перед лобовым стеклом, словно хотел сказать: вон дорога, по ней езжай!

— Просто так получилось, — отозвалась она. — Я написала книгу о юродивых и шутах, я ничего особенного не имела в виду. Книги можно писать о чем угодно.

— А с лекциями я покончу, — добавила она, — это была последняя. Завтра куда-нибудь отправлюсь, завтра утром, — куда угодно.

Когда он поворачивался к ней и обдавал ее своим дыханием, она вздрагивала, будто от странного возмущения. Воистину нечасто от людей исходит подобный запах.

Дорога медленно забирала вверх, местность делалась все белее.

— Прежде я думал разные разности. Но под конец перестаешь видеть, разве что пальцы, поднесенные к носу. Все расплывается, разлетается вдребезги. У меня рак, я умру.

— Но, — добавил он, — я не спешу. Горячиться ни к чему.

Она не пыталась отрицать, что он умирает, это было слишком очевидно, он давно должен был быть покойником. Навстречу им не попалось ни одной машины, не было видно ни единого дома с освещенными окнами.

Наверно, у него есть прислуга или жена, которая ждет их, она постелила постель для лекторши в гостиной — на раскладном диване с шишковатым, продавленным ватным матрасом. И поставила на стол черствый ржаной хлеб, масло и сыр.

Наклонившись, он повернулся к ней лицом и поднял ушки клетчатой кепки, словно ждал ответа, хотел, дабы она что-то сказала в ответ на его слова о том, что он умирает.

— Еще далеко? — спросила она. — Скоро приедем?

— Как раз миновали болото Франса Линд-грена. Вот мы где.

Он по-прежнему не отрывал от нее глаз, не заботясь о том, что в машине было темно, хоть глаз выколи; казалось, ему хотелось, чтобы она поговорила с ним. Чуть сбавив скорость, она поведала ему, что думает о разговорах, каково ее мнение о беседе вообще.

Общение никогда не соблазняло, не привлекало ее. Во время беседы мысль вынуждена непрерывно совершать непредсказуемые скачки и кульбиты, она искажается и извращается, дабы угодить или рассердить, становится по-жульнически вероломной. Зато в одиночестве мысль бесподобна, она укореняется в теле и не останавливается ни перед чем. Даже опровергая собственные мысли, человек остается цельным. Она предпочитает быть один на один со своими мыслями. Хотя вообще-то не осо-бенно расположена думать. Мысли разъедают.

А когда ей есть что сказать, она записывает это, вставляет в свои книги или намеками говорит об этом в лекциях.

Мотор то и дело чихал. Но она, похоже, не замечала. А он, наверное, привык.

— Мне надо до ветру, — сказал он.

Она сбросила скорость и остановила машину у обочины. Он открыл дверцу, развернулся, поставил ноги на счищенный с дороги снег и, присев, начал мочиться. Вероятно, чтобы не слышать, как колотит моча по жести машины, она решила что-нибудь сказать.

— Святые люди гарантированно мертвы, произнесла она, — поэтому я и пишу о них, они больше не способны лгать, от них остались лишь мощи. Когда пишешь о них, можно почти ничего не знать. Они обыкновенные, посредственные люди, хотя, конечно, по-гениальному посредственные.

А о смерти она сказала так: Мои родители погибли в авиационной катастрофе, мне было восемь. С тех пор никто из близких мне людей не умирал. Для меня смерть это когда человек падает. Когда мы умираем, мы сразу и навсегда покойники. Или что-то в этом роде.

Он помочился, и они поехали дальше.

На вершине подъема, где поставленная на попа телега отмечала край канавы, ей было велено свернуть направо, на нерасчищенную дорогу, о том, что это дорога, говорили лишь колеи в снегу.

Завтра, заявила она ему, она сядет в автобус, идущий на юг, в один из маленьких городков на побережье, снимет комнату на втором этаже желтого деревянного домика, лучше всего у какой-нибудь угрюмой близорукой вдовы, которая будет готовить ей чай и печь булочки. Там, за громоздким дубовым столом сороковых годов она напишет книгу о святом Кристофере. После чего навсегда покончит со святыми, с чудесами, сверхъестественным милосердием и небесными видениями.

Тут он снова заговорил. И она переводила, тихо бормоча про себя: Это самое прекрасное место на земле, здесь никто не должен был бы умирать. Ежели в этом уголке земли наугад протянуть руку, то обязательно, хочешь ты того или нет, укажешь на чудо природы, на достопримечательность или чудо, намного превосходящее твое разумение. Сам я никогда не видел других мест, мне было ни к чему.

Это — край для ценителей снега, инея и льда и для почитателей скрипичных елей, березового ёрника (что такое ёрник?), каменных завалов, влажных болот и холодных ключей. И горностаев, которые, впрочем, показываются на глаза человеку, когда тому приходит время умирать.

Здесь меня зачали под грудой жердей и шестов для сушки зерна, отец показывал мне место. Пятнадцатифутовых шестов! И одиннадцатифутовых жердей, представляешь! Вот о чем тебе надо бы написать!

— Если бы не законы — а законы пришли с юга, они несправедливые, — я бы своей последней волей распорядился зарыть меня здесь, на краю болота под волчьей елью с сорочьим гнездом на верхушке!

Дорога неуклонно шла вверх, Катарина ехала на второй скорости. Хадар высморкался и тщательно вытер пальцы о брюки. И наконец показались два освещенных окошка.

— Вот! — сказал он. — Вот мы и приехали! Уже!

Он открыл входную дверь и впустил ее в дом; он задохнулся, преодолев три ступеньки, застонал, поворачивая ключ, и его легкие издали глухой скрежет, когда он произнес:

— Сейчас ты увидишь настоящий дом, дом, в котором может жить человек!

Не дав себе времени присесть, он сразу же повел ее осматривать владения: кухню, спальню и горницу. Стулья с решетчатыми спинками, комод, стол-книжку, раскладной диван, гобелены, столик на одной ножке. И настольную цитру.

— Мать, — сказал он, — это она играла на ней. На берегу Руана.

В кухне, на стене, у которой стояла плита, были намертво приколочены три толстые ветки, похожие на обрубленные, неуклюжие стрелы. Что это? — спросила она.

Это устройство, — ответил он. — Специальное устройство.

И начал подниматься по лестнице в мансарду, но на полпути остановился передохнуть, опершись руками о колени.

— Вот здесь ты будешь жить, Не имеет значения, — отозвалась она. Ведь это только на одну ночь.

Комната была маленькая, со скошенным потолком и одним-единственным окошком. Кровать застелена белым, вязанным крючком покрывалом, возле окна — небольшой прямоугольный стол и тяжелое кресло.

— Тут, — сказал он, — тут ты можешь сидеть и писать. О том самом, не помню, как его зовут. Кристофер, — подсказала она. — Святой Кристофер. — И добавила: — Но я пишу только по утрам. А завтра утром я уеду.