Линдгрен Торгни - Шмелиный мед

Но, очевидно, между ними, Хадаром и сыном, было тайное соглашение.

И Хадар обычно стоял там, наблюдая за сыном, давал советы и указания, куда лучше просунуть лом под камень, как уложить землю и песок, чтобы они не осыпались, он был вроде полководца. Насколько он помнит, эти дни были самыми счастливыми в его жизни.

Тут он прервался, сделал остановку на самых счастливых днях в своей жизни.

А потом сказал:

— Ты ведь меня не бросишь.

— Бросить, — ответила она, — можно лишь того, с кем живешь.

— Ты не поиграешь мне на цитре?

Но этого она не умела — играть на цитре.

Хадар говорит, что не ров должны были вырыть, — сказала она Улофу, — а вал построить.

Куда-то мальчик должен был бросать землю, которую он выкапывал, — ответил Улоф, — получалось вроде вала. Ежели копаешь ров, получается вал.

— И он не верит, что у тебя больное сердце.

И тогда внезапно и неожиданно Улоф сказал:

— Да, пожалуй, так оно и есть, он наверняка прав — Хадар.

Свое признание ему пришлось оправдывать.

Эта так называемая болезнь вовсе не какая-то там особенная, нет, напротив, самая что ни на есть забубенная. И сердце у него на самом деле совсем не слабое, наверное, оно просто-напросто чересчур сильное, как раз эта дикая и необузданная сила и составляет слабую сторону его сердца, оно стучит и колотится в ребра так, что он порой боится, как бы они не сломались. Да, его лихое сердце захватило власть над ним, Улофом, — не считая этого, он сейчас здоровее, чем когда бы то ни было.

— А так ведь, — сказала она, можно действительно подумать, что ты одной ногой в могиле.

Нет, воистину нет!

Он пролежал вот уже почти год, он отдыхал, этот отдых не мог не оказать своего действия, против самых тяжелых испытаний помогает только одно — отдых. Он, Улоф, становится крепче с каждым днем, и наконец наступит момент, когда он полностью отдохнет, и тогда все пройдет. А где гитара? — спросила она еще.

Какая гитара?

На которой мальчик обычно играл.

Ах, да. Конечно. Про гитару он совершенно забыл, помнить о ней было бы тоже идиотским излишеством с его стороны, но гитара существовала, и мальчик изредка бренчал на ней, искал мелодии, хотя вообще-то так ни одной и не нашел.

Сейчас она, слава Богу, сожжена; когда больше ни у кого не было повода на ней играть, ее сожгли, он про это забыл, — гитару, на которой никто не играет, жалкую, ничего не значащую дешевую гитару почему бы и не сжечь.

Ты больше не потеешь, — сказала она Хадару. — Давным-давно ты говорил, что с потом вся твоя хворь выйдет.

Давным-давно? — удивился он. — Никак невозможно. Ты только-только приехала. Я совсем недавно привез тебя.

Слишком давно, — ответила она. — Когда я приехала, твоя кошка еще была жива.

Тогда он сделал усилие, чтобы повернуться головой к двери и убедиться, что кошки действительно нет.

— А он? — спросил он — Он был? Сын.

— Нет. Я его никогда не видела.

Нет, разумеется, теперь он знает, ему стыдно за свою рассеянность; вероятно, болезнь уже затронула и память, болезнь в сочетании с зимней стужей; его память всегда хуже летом, чем зимой, когда все промерзает.

И он принялся обеими руками тереть лоб и затылок, чтобы растопить замерзшие воспоминания и мысли в своей арктической голове.

Нет, конечно, сына она видеть никак не могла, никто не мог его видеть уже много лет, с той самой весны, когда начали возводить вал, это он знает. Если бы не Улоф и то устройство, которое он соорудил! Подъемное устройство, которое он сколотил из четырех бревен, с поперечным брусом, воротом и цепью! Деревянное сооружение, с помощью которого он поднимал каменные глыбы и пни!

Кто? — спросила она. — Кто соорудил устройство?

Сын, разумеется!

Никто в этих краях, кроме сына, не сумел бы сделать что-нибудь подобное, такое замечательное изобретение, — никто, кроме сына с его жилистыми руками и незамутненными мыслями!

И как раз сейчас ему вспомнилось родимое пятно: на правом плече у него, сына, было родимое пятно в виде бабочки; когда он напрягал мышцы, бабочка начинала летать.

— А цепь была с лесосплава, — сказал Хадар.

И замолчал.

— И? — произнесла она. — И?

Но больше он в данный момент ничего не помнил, он всплыл на поверхность целиком использованного им времени и больше ничего не помнит.

Таким он стал. Бывало, он сам говорил:

— Таким я стал.

Иногда он показывал на что-нибудь пальцами, которые был уже не в состоянии разогнуть, и спрашивал:

— Что это?

Это специальное устройство, которое ты прибил к стене, — отвечала она.

На стене возле окна в кухне Улофа булавкой была пришпилена фотография из газеты, побуревшая от старости; разобрать, что на ней изображено, было невозможно.

Когда Катарина однажды случайно остановилась перед ней, Улоф сказал:

Не смей его снимать!

Кого? — не поняла она.

Снимок из газеты, — пояснил Улоф. Он должен висеть там.

— Не буду, — сказала она. — Никакой это больше не снимок.

— Краше снимков не бывает, — возразил он. Его Минна вырезала и повесила. Из «Норра Вестерботтен».

Что на нем изображено? — спросила она.

На нем изображено лето пятьдесят девятого, — ответил он, — весна пятьдесят девятого.

Так вот. Он видит перед собой снимок в мельчайших деталях: склон к проливу Арне-бергссундет, обе высоченные березы, приближающийся паром, рислиденский паром, ивовые кусты на берегу, девятнадцатое мая пятьдесят девятого, мужик с рыболовной ловушкой на плече, Минна подумала, что это Ламберт Экман, и воздух был мягкий и сладкий от сока деревьев и травы.

Лето пятьдесят девятого.

Последнее настоящее лето, после этого бывали лишь летняя погода, мнимое лето, лето-насмешка, лето — обманщик.

Ты же помнишь ту весну?

Но она не помнила какую-то особую весну; насколько она знала, все весны одинаковые.

Именно той весной и летом они должны были рыть ров, и случилось то, что случилось, и теперь он, Улоф, лежит здесь, и, в общем-то, ему хорошо, но потом, после пятьдесят девятого, уже никогда не было так, как раньше; он — беспомощный и всеми покинутый, не полумертвый, а полуживой, она единственная, кто у него есть, и претендующая на роль его сиделки — даже не хочет попробовать сок, который он добывает из волдырей на груди.

И тогда она наконец сдалась, позволила ему вылить содержимое ложки себе на ладонь и вылизала эти несколько капелек.

Что-то это мне напоминает, — сказала она. Только не помню что.

Точно так, объяснил он, обстоит дело и с ним. По какой-то причине, он сам не знает почему, этот вкус заставляет его вспоминать Минну и мальчика, необъяснимо и странно, поскольку он никогда, ни разу, не пробовал мальчика языком, в этих широтах этого не делают.

Может быть, это как-то связано с тем вкусом, который появился у него во рту, когда он пытался спасти мальчика, когда, как зверь, боролся за то, чтобы удержать его на этом свете, в тот раз рот у него наполнился кровью, и потом он харкал слизью и сукровицей еще не меньше трех дней.