Ирина Степановская - Круговая подтяжка

Аркадий допил кофе и взялся за сигарету. Подошел к окну.

– Как твое обезьянье дерево? – Он по привычке стряхнул пепел в цветочный горшок. – По-моему, не очень-то оно подросло.

Дерево действительно отказывалось расти, хотя Мышка его и пересадила в другой, очень красивый, горшок и регулярно подкармливала.

– Что отражает действительность, – заметила Маша. – И дерево не растет, и прибыли нет. – И подумала: «Владик прав».

– Не видать нам, значит, благоденствия! – усмехнулся Аркадий.

Мышка стряхнула с себя оцепенение, вызванное бессонной ночью, достала записную книжку с телефонами специалистов.

– Ну, что, Аркадий Петрович, кого вызываем к Валентине Николаевне в первую очередь?

– Давай эндокринолога. Поищи такого, чтобы именно надпочечниками занимался.

– Поищу. – Она подняла на Барашкова круглые глаза. – Так вы будете консультацию оплачивать?

– Дорна испугалась! – ответил он с презрением. – Ищи давай самого хорошего специалиста. Сказал же, оплачу.

Маша промолчала. Что тут скажешь… С одной стороны – стыдно, а с другой – они ведь коммерческое отделение, на самоокупаемости. Больница их не финансирует, они еще сами ей помогают.

Аркадий встал и подошел к окну. Ему было хорошо видно, как с торца к больнице подбирается очередная «Скорая помощь» и не может въехать на пандус, потому что место ей перегородил тяжелый джип.

– Все жалуемся, что плохо живем, – усмехнулся Аркадий. – Скоро люди пешком в больницу ходить не будут. Больница якобы для бедных, а посмотри, сколько дорогих машин на стоянке.

Мышка не откликнулась, звонила по поводу консультации. Аркадий опять повернулся к окну и теперь наблюдал, как «Скорая», так и не сумев въехать на пандус, остановилась в стороне, и доктор, шофер и фельдшер выгружали больного на носилках вручную. Но вот кто-то подкатил им каталку на колесиках…

Дверь в кабинет открылась, и вошел Владик Дорн.

– Друзья собираются вновь! – с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, сказал он. – Вы тут не так давно орали, – он обратился к Барашкову, – что от нашего отделения нет никакой пользы? И мы тут сидим, этакие проклятые капиталисты, и накапливаем не принадлежащий нам капитал?

Мышка, разговаривавшая по телефону, почувствовала опасность.

– Если Аркадий Петрович не согласен с политикой нашего отделения, вы, Марья Филипповна, – повернулся к Мышке Дорн, – должны его как можно скорее уволить! Пусть он тогда идет хоть в третью хирургию, хоть в десятую или вообще неизвестно куда и там критикует существующие порядки. Кстати, в день получки вспомнит и о том, как он ругал здесь капиталистов!

Маша договорила и захлопнула крышечку своего телефона.

– Ну, Владислав Федорович, что это вы загнули!

– А это не я всегда хочу войны, не мира. Мне просто надоело это фарисейство! Чуть что – я здесь самый главный враг. Я не врач, моя аппаратура никому не нужна, а как приперло, так подать сюда Тяпкина-Ляпкина?

– Слова-то какие знает, – усмехнулся Барашков. – Неужели хоть что-то читал?

– Не ссорьтесь, пожалуйста, мы все здесь нужны друг другу! – Машаустало смотрела то на одного, то на другого. «Что значит – мужчины! Все время им нужно бороться за первенство. Как петухи».

– Не знаю, кто здесь кому нужен, – холодно произнес Дорн, – но сейчас я должен у вас, Марья Филипповна, выяснить, куда мне завтра класть вновь поступающего больного, которому предназначалась палата, в которой сегодня лежит ваша драгоценная Валентина Николаевна. Этот больной, – тут Владик сделал выразительную паузу, – собирается платить за лечение. И мне сейчас будет звонить его секретарь. Что я должен ему ответить?

– Мы переведем Валентину Николаевну в соседнюю палату, – Мышка умоляющими глазами посмотрела на Барашкова. – Она лишь ненамного меньше. Ведь Валентина Николаевна не будет проводить в палате заседания какого-нибудь совета! А я пойду сейчас к главному врачу и попрошу его, чтобы он забирал своего родственника, который уже и так на халяву пролежал у нас десять суток. И вообще, он уже должен ехать к себе на Украину и там веселить народ, а не острить у нас в отделении. Потом, у нас есть коммерсант, чье состояние тоже не так уж плохо. И в конце концов, в запасе еще две небольшие палаты.

– Похожие на чуланы, – подхватил Дорн. – Человека такого ранга положить в запасную палату – все равно, что плюнуть ему в лицо. Он больше никогда к нам не обратится! Что же касается юмориста, пусть хохмит тут хоть с утра до вечера. Лишь бы деньги платил.

– У нас все-таки больница, а не Театр эстрады, – значительным голосом произнес Барашков. – И больные должны стоять к нам в очередь за лечением, а не за комфортом. А своего нового больного клади на свободное место. И если он не оценит твое лечение – пусть отправляется куда хочет! Значит, ты так лечил и дело совсем не в месте. Но если кто тронет Валентину Николаевну хоть пальцем, будет иметь дело лично со мной! В маленькой палате после операции нам всем с ней будет неудобно. Там одной аппаратуры должно черт знает сколько поместиться. Кстати, горло у тебя не болит? Учти, я ведь, если что – справку от нашего психиатра возьму. И никакая Марья Филипповна тебя не спасет.

«Причем тут горло и психиатр?» – поморщилась Маша. Но насчет аппаратуры Барашков был прав. Не закатить все нужные приборы в маленькую палату.

Барашков вышел. Маша посмотрела на Дорна, а тот – на закрывающуюся за Барашковым дверь.

– Ну и долго ты будешь терпеть этого идиота? – Дорн плюхнулся в то же кресло, где до него сидел Аркадий. Он был ужасно зол. «Ну ничего не могут решить самостоятельно эти бабы». Записка, полученная от Райки, с его адресом и телефоном Аллы, так и стояла у него в глазах. Он злился на женщин вообще и на каждую конкретно – на Мышку, Райку, собственную мать, всю жизнь безвольно терпевшую его отца, и даже на жену Аллу, хотя она-то уж совершенно ни в чем перед ним была не виновата. И даже больную, глухо бившуюся головой об стену во второй палате, он тоже отнес к тем, на кого был ужасно зол.

«И один бог знает, что мне с ними со всеми делать!» – подумал Дорн. Для начала он встал, постоял немного как бы раздумывая, раскачиваясь с носка на пятку в своих прекрасных бежевых мокасинах и вдруг быстро подошел к Маше и, пока она не опомнилась, стал жарко ее целовать.

Юлия Леонидовна в задумчивости стояла у себя в кабинете перед окном. Она видела, как в специально купленных для этой цели резиновых сапогах Азарцев ходит вслед за садовницей по мокрой осенней траве, и та срезает для него последние в этом году хризантемы. Конечно, к ноябрьским праздникам у продавцов с юга опять появятся целые чемоданы этих роскошных белых и желтых шаров с лепестками, загнутыми наподобие птичьих перьев, и с листьями, будто припорошенными ранней изморозью, но это будут уже другие цветы. Московские хризантемы и ниже, и меньше, но более выносливые, крепкие и свежие. Юлия знала, что Азарцев трепетно относится к цветам. Для каждого сезона у него были свои любимые. Она же более всего всегда любила розы. Шикарные, бордовые с толстыми крепкими стеблями, твердыми бутонами, числом чем больше, тем лучше. Она ставила их в огромную напольную вазу и говорила: