Юрий Арабов - Орлеан

Некоторое время оба молчали, работая челюстями.

– Слушай и запоминай… – сказал дознаватель, жуя. – Экзекутора – на выселки. В отдельную палату. Питание – только самое лучшее. Отборное питание.

– Из чьего кармана?

– Из моего. – И Неволин сунул хирургу смятую пятисотку. – Купи ему красной икры. Найми какую-нибудь прожженную сиделку с черным нижним бельем. Ты у нас в этом деле матерый, сам подберешь. В общем, организуй поклонение волхвов.

– Поклонение лохов? – переспросил Рудик, то ли пошутив, то ли не разобрав последнего слова.

– Никаких лотков, – не расслышал дознаватель. – Это будет план икс. Но есть еще план игрек, – пообещал он.

– Зачем?

– На всякий случай. Если солдат не вернется из боя.

Василий Карлович промокнул тарелку кусочком черного хлеба и отправил его в рот.

Столик был стеклянным, на колесиках, как в лучших домах Орлеана и Славгорода. На нем стояли деликатесы, купленные в местном подвальчике, в котором раньше размещалось бомбоубежище: банка липкой красной икры с Камчатки, сливочное масло из растительного жира в прозрачной стеклянной масленке, нарезанный алтайский сыр «Швейцарский», сделанный в Барнауле из сычуга по еще советской технологии, банка калининградских шпрот, потому что рижские перестали продаваться из-за сочувствия латвийских властей к фашистским извергам. Еще был хлеб «Степной» в ломтях и бутылка молдавского красного вина «Слеза монаха».

– Лучше было купить «Исповедь грешницы», – прошептала Лидка Дериглазова Рудольфу. – Оно крепкое, и вообще… Искреннее вино.

– Молчи, – отрезал тот. – И делай свое дело.

– Не могу… Боюсь я.

Из-под ее халатика высовывались худые ноги с острыми коленями в черных ажурных чулках.

– Не пойдешь, посажу, – пообещал ей душевно дознаватель, который стоял рядом.

– За что же? – обиделась Лидка.

– За истязание несовершеннолетнего сына, – сформулировал Василий Карлович предполагаемую статью. – Мне соседка рассказывала… Орет по ночам.

– Это мать орет, а не сын, – вступился за сожительницу Рудик.

Неволин решил не отвечать на этот детский лепет. Он не любил женщин и детей, хотя хорошо к ним относился. И чем лучше он к ним относился, тем больше их не любил. Его супруга сбежала несколько лет назад в Барнаул с артистом краевого драмтеатра, который играл статую Командора и поставленным голосом Левитана возглашал со сцены: «Все кончено. Дрожишь ты, ДонГуан…» Зрительницы падали в обморок, и этот обморок свидетельствовал о том, что их можно было увозить в Барнаул. А можно было и не увозить. Артист в костюме Командора подумал и решил увезти. Через год Василий Карлович получил открытку от жены со словами: «Я – чайка, я – чайка». Но поезд уже ушел, причем без жены и без самого Василия Карловича. И где этот поезд его судьбы, на какой станции стоит и на каком перегоне отдыхает, сего дознаватель не знал и не догадывался.

Лидка оправила халатик на своей круглой попе и, тяжело вздохнув, вошла в палату. Столик громыхнул, запутавшись в колесах, как последний пьяница, и камчатская икра чуть было не вывалилась на швейцарский сыр.

Экзекутор лежал здесь один, и лицо его теперь было размотано. Подо лбом вместо глаз на мир смотрели прорезанные узкие щелки, нос сделался шире, чем у любого тигра. И кроме этих двух особенностей нельзя было сказать ничего определенного. Видимо, свалившись на асфальт, когда его подкосили дубинкой, Павлючик сильно зашибся и потерял себя. Был ли он похож на Кларка Гейбла или Хемингуэя? Навряд ли. Потому что если избить их обоих, то выйдет не первый и не второй, а всего лишь пациент хирургического отделения больницы города Орлеан.

– Входите, входите, мои дорогие! – тихо пробормотал он, улыбаясь и обнажая куски разбитых зубов. – Чего в коридоре-то стоять?

Все трое стесненно зашли в палату и сгрудились вокруг кровати. Лидка подкатила свои яства к изголовью больного. Белецкий стоял с лицом, подающим надежды, на котором играла зеленая улыбка растения. А дознаватель был похож на Гамлета, встретившегося с тенью собственного отца.

– Как себя чувствуешь? – прошептал приязненно пациент Лидии Павловне. – Мальчики кровавые по ночам не мучат?

Лидка отрицательно мотнула головой.

– Вот ведь удивительная женщина… Она уничтожила за свою короткую жизнь целый детский сад, и ее ничего не мучит. Есть люди, которые муху убьют и переживают. А этой – как с гуся вода… А здесь что… вино? – прохрипел экзекутор, остановив свой взгляд на «Слезе монаха».

– Натуральное. Сухое, – сказал Рудольф.

– От него сухо во рту, – пояснил Неволин. – О месте на кладбище надо бы распорядиться, – пробормотал он сам себе, – а то может быть очередь, и для всех это будет неудобно.

– Не нужно беспокоиться заранее, – беспечно махнул рукой избитый. – Вы же написали в своем завещании: «Прошу меня не хоронить, пока не появятся явные признаки разложения…» Было такое дело?

– Было, – согласился Василий Карлович, поражаясь его осведомленности.

– А все зазря. Потому что администрация лагеря, в котором вы будете сидеть, похоронит вас сразу, не дожидаясь явных признаков и вообще ничего не дожидаясь… Наливайте скорее, чего ждете? – поторопил он вошедших.

Белецкий начал нервно шарить в карманах своего халата, потому что хотел побыстрее выполнить волю покойного, но почувствовал, что опять прокололся и запаздывает.

– А штопор?! – страшно выдохнул он. – Мы забыли штопор!

В зрачках, расширившихся от страха, промелькнул затормозивший на мокром асфальте грузовик.

– Рви зубами, – посоветовал ему дознаватель с отвращением ко всей хирургии в целом.

Рудольф Валентинович содрал с горлышка бумажную наклейку, начав с остервенением кусать и обсасывать пробку, что было со всех точек зрения не совсем прилично.

– Дай сюда! – И Василий Карлович брезгливо вырвал у хирурга «Слезу монаха».

Со всей силой ударил ладонью в донышко. Хилая пробка выскочила сама, расплескав по полу веселую пахучую жидкость.

– Наливай, идиотка! – заорал дознаватель на Лидку.

Та трясущимися руками разлила вино по фужерам, и, по-видимому, от страха в животе ее что-то подло заурчало.

– Как идет расследование моего убийства? – спросил между тем экзекутор, разглядывая вино на просвет.

– Вполне, – успокоил его дознаватель. – Орудие преступления на руках. Следственный эксперимент проведен, кресло поставлено… В общем, передаем дело в прокуратуру, и если она не возвратит его обратно, то мы останемся без дела.

– …За самое лучшее, мои дорогие! – и Павлючик ткнул своим бокалом в бокал Лидии. – Выпьем за то, чтобы мораторий на смертную казнь когда-нибудь прекратился!

– Ура… – машинально прошептала Дериглазова и растерянно посмотрела на Рудольфа Валентиновича.