Юлия Вертела - Интенсивная терапия

Он лег на землю и стал ею, потому что и был ею всегда. И он никогда не отделял себя ни от травы, ни от червя, что в ней. И как солнце выгоняет росток из семени, так выманивало оно размягченную душу из тела, и не было в ней ничего потаенного для его света.

Прошлое, будущее, настоящее на затерянной дороге значили не больше горсти опавших листьев. Нил лежал, почти не двигаясь, то и дело проваливаясь в неглубокий сон. Мягкий золотистый свет кружил мысли вокруг незначительно-счастливых эпизодов жизни, и все они казались настолько солнечными, что даже сейчас хотелось прищуриться.

Добравшись до скал на берегу Вуоксы, Нил вытащил альпинистское снаряжение – крюки, веревки, карабины и резиновые галоши. Народу было немного, хотя попадались знакомые лица. А значит, бутылка портвейна не вернется с ним в город.

Несколько часов Нил прыгал с полочки на полочку ловко, как обезьяна, потом столько же времени лазил через силу, преодолевая боль в мышцах, и еще часок, пока мышцы на руках не забились окончательно.

Уже в сумерках он подсел к костру, вдыхая дивный запах макарон с тушенкой. Портвейн из рюкзака Нила разлили по железным кружкам, его сменил «Дербент», потом «Молдавский розовый»... Засидевшись у костра, Нил едва не опоздал на последнюю электричку в город. Ребята остались ночевать в палатках.

Заспанный Финляндский встречал его казенно и неприветливо. От Восстания он шел пешком до родного облупленного фасада.

На балконе за лето вытянулась тонконогая березка. Взглянув на нее, вспомнил Катю.

Прошел под арку, в нос ударил запах мочи и еще чего-то непонятного. Прибалдевших наркоманов в подъезде окинул взглядом, как родных, – привык. Лифт не работает, значит, на последний через две ступеньки. Значит, все как обычно, значит, дома, значит, в Петербурге!..

К концу лета стихийная жизнь в доме на Марата стала угасать. Сначала отключили электричество, газ и воду, а еще через неделю прислали рабочих ломать внутренние стены под перепланировку.

Гулый, обитающий в пространствах, не разделенных на квадратные метры, переживал разрушение своего приюта метафизически.

Воеводкин более приземленно воспринимал ситуацию. Он стоял перед дилеммой: вернуться ли в комнату по месту прописки или искать другой заброшенный дом.

В наиболее тяжелом состоянии находился художник. Впавший в депрессию живописец второй день подряд разбазаривал плоды своего труда. Он вынес на улицу полотна с красноглазыми птицами и продавал по дешевке прохожим. Картины редко кому нравились, но по пятере кто же откажется взять произведение искусства? Одних красок сколько угроблено, а еще рама... Когда последняя синяя птица улетела в неведомые края, несчастный заперся в комнате с настенной живописью, не желая сдавать Порт-Артур...

Гулый и Воеводкин строили различные планы спасения «града Китежа». В какой-то момент они решили вместе со штукатуркой по частям отодрать картину от стены, но художник, не желающий слышать о расчленении, ушел в глухую оборону. Несколько дней он проклинал из-за двери строителей-«оккупантов», потом затих.

Когда рабочие оторвали дверь вместе с железным крюком, они обнаружили у размалеванной стены неподвижное тело бедняги. Не желая обидеть творца, они потихоньку оттащили его в дальний угол и положили на матрасы. Но как только раздались первые удары о стену, живописец, закрыв лицо руками, с душераздирающим криком бросился вон.

Гулый и Воеводкин смотрели на то, как сказка на их глазах превращается в руины. Разламывались на куски купола, дома и городские ворота, трещины врезались в тела беззащитных жителей. Огромное светило над рекой взорвалось, превратившись в облако пыли. Картина небывалых разрушений предстала глазам зрителей. Даже рабочие, отступив на несколько шагов, замерли в недоумении. По краям стены еще выглядывали наполовину обрубленные звери и люди, невозможно нелепые на фоне всеобщей катастрофы, но и они вскоре превратились в ничто. Гулый перекрестился, что удивило Воеводкина даже больше, чем падение стены...

Оба приятеля чувствовали, что с разрушением приюта на Марата исчезло что-то очень важное из их жизни, гораздо более важное, чем кров над головой. Треснул плот, на котором столько времени плыли жертвы неумолимого урагана. Теперь они ухватятся каждый за свое бревно, и ветром их понесет по воле волн к новым неведомым берегам.

Гулый окончил роман. Он выдавил себя до конца, так что не осталось ничего, кроме оболочки. Последние главы он печатал почти без остановок, но пальцы все равно не поспевали за мыслью. На двух указательных, которыми он непрофессионально барабанил по клавишам, кровь выступила из-под коротко срезанных ногтей. Но вот труд окончен, и старенькая «Башкирия» накрыта тряпкой до лучших времен. Писатель был счастлив, что выплеснулся в слове, и несчастлив оттого, что исписанные листы ничего не стоят.

Месяцы жизни на бумаге опустошили Гулого, и писатель возжелал жизни бурной и полной приключений. Он собрал немного вещей в спортивную сумку, запер дверь в комнату на замок и попрощался с соседями. Если бы кто-то успел спросить его, куда и зачем, он не смог бы ответить.

Гулый знал, что падать в пропасть много проще, чем карабкаться наверх, но самое сложное – задержаться в полете. И он летел... Со стороны кто-то, может, и не замечал этого, но сам он ощущал удивительную невесомость в тощем, как скелет динозавра, теле. Нелепая фигурка писателя, скользнув в осенние сумерки, быстро удалялась от дома на Староневском.

Шаг за шагом рождались первые строчки нового романа: «Одна из многих планет, одна из многих дорог, по ней иду я – один из многих».

Постаревшая, но еще красивая женщина в интернатском саду бережно прижимает завернутую в пледик девочку, худенькую, как тростинка. Ножки ребенка бессильно свешены, из-под косынки выбиваются густые русые волосы.

Неподалеку в большом овраге протекает тонкая пересыхающая речушка, берега которой плотно обхвачены гигантскими ладонями мать-и-мачехи. Людей не видно, все вокруг замирание и тишина – белозанавешенные окна двухэтажного корпуса, пустынные беседки, загнанные в сон качели, бетонные вазоны для цветов. И лишь седовласая дама роняет живую улыбку в стоячий воздух сентября. Она гладит детскую головку, губы ее шелестят в песне, на лице затаенная нежность.

Рядом с ней на скамейке лежит нечто странное, напоминающее большую облысевшую плюшевую обезьяну.

Женщина склоняется к недвижному ребенку и едва слышно шепчет:

– Катя, Катенька...

Или ей это только кажется?..

Долго ли, коротко ли думал Нил над предложением Жоры – неизвестно, но по прошествии нескольких лет фирма по производству шампуней принесла приятелям ощутимый доход. Дела новоявленных бизнесменов шли в гору, и бывший преподаватель покинул келью в 14-й квартире, переселившись в дом куда более респектабельный. Однако, проезжая с женой и сыном по Староневскому, он всегда украдкой поглядывает на облупленный фасад, вспоминая теперь уже милых сердцу коммунальщиков, с которыми пришлось пережить тесные времена.